— Письмо?.. — тут я заметил, что мой письменный стол покрыт смятыми и изорванными клочками бумаги. Еще на столе почему-то стояли мои армейские сапоги. А настольная лампа лежала, причем на полу. — Письмо? С чего ты взял, дядь Ген? — пробормотал я, чувствуя, как щеки меняют окраску. — Может быть, я приводил в порядок бумаги, собирался писать мемуары…

— Ну, мемуары так мемуары, — сосед спорить не стал, но, похоже, и верить не собирался. — Ты помнишь, Витек, где водку-то брал?

— У цыган на вокзале, — ответил я рассеянно. — О чем же я говорил с Жанной, а, дядя Гена?

Тема водки вытеснялась мыслью о Жанне. О Жанне, в коей было так много хорошего, что однокурсники ходили за ней табунами. Жанна предпочитала взлетающие на ходу юбки и гипнотизировала одной своей походкой. Она могла завести в нравственный тупик любого простым цоканьем каблуков. Как и многие, я сразу попался на этот ее прекрасный манок.

Я был неопытен и допускал стандартные ошибки, свойственные маргинальным сообществам наивных романтиков. Дон Кихот, Пьер Безухов, Павка Корчагин — можно перечислять без конца. Вместо того чтобы по-молодецки подойти и помять предмет обожания липкими пальцами, мы ищем окольные тропы, лежащие в интеллектуальных областях, о существовании которых настоящие женщины, как правило, не догадываются. Мы выбираем путь, фактически лишающий нас самых призрачных шансов.

Правда иногда нам на выручку приходит удача. Под удачей я подразумевал ситуацию, когда объект страсти по необъяснимым причинам набрасывается на вас сам. Все произошло на вечеринке по случаю пройденной сессии. В большой трехкомнатной квартире на Восьмой линии Васильевского острова, с которой на время шабаша спешно бежали предки одного из студентов, собралось человек тридцать. Из них восемь девушек. ВУЗ был строго технический, где гендерный баланс сильно искажен и доходит до границы матриархата. Из восьми девиц внимания заслуживали лишь три, по той же понятной причине: немногие девочки в детстве мечтают стать инженерами-электриками и вместо игры в дочки-матери предпочитают рисовать на ватмане схемы электроцепей.

Жанна сидела ближе всего ко мне. Она была подстрижена под Чебурашку, но ее большие ежевиковые глаза блестели озорством. И я боялся той непонятной силы, с которой притягивало меня анатомическое строение ее таза. Логически это невозможно объяснить. Зад наличествует у каждого и устроен он достаточно примитивно: пятьдесят шесть мышц и сухожилий, приделанных к костям и хрящам. Однако исходящие от ее мышц нервные окончания самым непонятным образом замыкались на моем гипоталамусе.

Помню, размышляя над этим, я потер виски и принял решение устроить «Северное сияние», то есть смешать в своем фужере водку с шампанским. Я примешал (осторожно, чтобы не разогнать шипучие газы) четыре части «Советского» к одной части «Столичной». На вкус коктейль получился поганым, но с основной задачей (блокировкой моральных императивов) справился идеально. Уже через пять минут я рассказал Жанне анекдот про поручика Ржевского, в котором, с моей точки зрения, имелся недвусмысленный намек на разврат. Жанна посмотрела на меня с интересом и размазала майонез на щеке. Тогда я предложил ей убойный коктейль. Она согласилась. Я смешал напитки в пропорции четыре и два. В этот раз я меньше думал о газах и больше о Жанне.

— За преодоление барьеров! — сказал я.

Жанна опять согласилась с терминологией и вскоре рассказала мне такой анекдот, от которого я покраснел, как племенной помидор. Она засмеялась, возможно, над моей краснотой. Я засмеялся тоже, просто так, от действия алкоголя.

Беспричинно посмеиваясь, мы вышли из комнаты и оказались в длинном пустом коридоре, таинственно освещенном идущей на убыль луной, что серебрилась в узком коридорном окошке. В этот момент посвященная диодам дискуссия зашла в тупик, и в комнате завели магнитофон с резкими криками Владимира Кузьмина, сопровождаемыми чуть смазанными звуками рок-н-ролла.

Умом Жанна еще не поняла значение и назначение звуков, а ее попа уже начала танцевать. Словно тутовый шелкопряд, Жаннин стан оплетал меня паутиной эротики, я онемел, покрываясь потом и размышляя, с какого бока на нее лучше наброситься.

Когда агонизирующий Кузьмин сорвался на хрип, каблук на Жанниной туфле лопнул и отлетел в темноту, а саму ее сильно качнуло и повело. Очень, надо сказать, удачно — ее губы уткнулись в мою шею. А мои руки оказались на ее талии, как на плацдарме для дальнейшей атаки.

— Нет, — зачем-то пробормотала она, вытаскивая рубашку из моих брюк.

Я в свою очередь попытался найти на ее одежде хоть какие-нибудь соединительные элементы. Функциональные различия женских вещей от мужских превращали действие моих рук в хаотическое блуждание, беспорядочное, но обоюдно приятное. В непосредственно осязаемой близости Жаннино тело оказалось податливым, легким и мягким. Я, словно мастер-горшечник, мог вылепить из этого теплокровного материала все, что желал, но желать большего в тот миг было нельзя. Я просто не знал, что делать дальше.

Чуть помучившись, я решился просить ее помощи и сказал по возможности мужественно:

— Жанна, что я могу сделать для тебя?

— Поступок, — она не придумывала.

— Хочешь, я выпью бутылку шампанского прямо из горлышка?

— Да, — простонала она.

Так как Жанна не могла стоять без моей опоры, я уложил ее на пол, прикрыв белеющие в темноте коленки своим выходным пиджаком. А сам бросился на поиски шампанского. Я зарекся, что это будет непочатая бутылка, чем, по сути, вынес себе приговор. Очень трудно найти нетронутую алкогольную емкость в месте, где происходит студенческая попойка и культура пития еще только формируется. Но мне повезло, я нашел ее, хитроумно заначенную в длинном женском сапоге, стоявшем в прихожей.

Вот только Жанны я потом не нашел и своего пиджака не нашел тоже. А там, где я их оставил, лежала одинокая красная туфелька. Тогда я открыл шампанское с тугим пенным хлопком, налил напиток в туфлю и выполнил свое обещание…

Очнулся я поздно утром лежащим на сундуке, под моей головой был заботливо свернутый половой коврик. Мне было плохо…

С Жанной у нас тогда не связалось. Летом она ушла в академический отпуск. Я долго страдал, а потом начал посещать дискотеки при общежитии текстильной фабрики и забыл о ее существовании. А потом ушел в армию…

Я написал ей письмо. А потом еще два. Она ответила. Завязалась переписка. У меня появилась надежда довершить начатое, пока однажды я не попросил удмурта Виктора написать стихи для Жанны от моего имени. Это была моя первая большая ошибка. Сегодня ночью, начав писать сам, я совершил вторую, кажется, еще большую.

Моя история не оригинальна. Пока я выполнял свой гражданский долг, Жанна вступила в брак. Как она написала, я сам был виноват в случившемся, ибо страстной лексикой и вульгарной чувственностью моих писем подтолкнул ее в физические объятия другого… С момента Жанниной свадьбы прошел целый год, меня там не было, но картины банкета, бракосочетания и последовавшая за ними жестокая порнография стояли у меня перед глазами. Когда невеста и жених тожественно ступали по ковровой дорожке ЗАГСа, под их каблуками плющились и разрушались не только красные головки гвоздик и гладиолусов, но и мои собственные представления о жизни, нравственности и морали…

Стараясь унять тревожную дрожь, весьма похожую на барабанную дробь, я подобрал несколько клочков, валявшихся у дивана. Прошло несколько тревожных минут, прежде чем мне удалось расправить кусочки и выложить их в правильный прямоугольник.

— «Жанна — сука», — прочитал я содержимое письма вслух…