Я не боялся быть узнанным кем-либо из бывших сотрудников, ибо дагестанский этанол пьется легко, но делает память неверной. Работать мне не хотелось, поэтому я дождался, когда мои прежние коллеги, матерясь и кряхтя, разгрузят двухсотлитровые бочки со спиртом, и юркнул в багажник. Меня благополучно заставили ящиками и коробками с водкой, и джип тронулся.

Выгрузился я там, где ожидал: в разделочном цехе ресторана «Русский мир». Дожидаясь каперанга, я просидел в служебном туалете около часа. Весь этот час я размышлял. Я думал о влиянии упаковочных материалов на форму новых экономических отношений. Первостатейные обманщики и лгуны, многие из которых считают себя бизнесменами, достаточно легко попадаются на обман, если тот подан в аппетитной обертке. Так, солидный владелец подвала по шитью «итальянской» обуви без сомнения пьет «Абсолют», забодяженный в соседнем подвале, а штампующий таблетки из мела подвальный же фармацевт, сидя в ресторане японской кухни, с аппетитом накалывает на саибаси кусочки бездомной кошки. Право обманываться давало право обманывать, в результате все были при «бабках» и все были удовлетворены.

Все, кроме нас с каперангом. Почему? Вот что следовало первым делом выяснить у Косберга. С этой мыслью я вышел из уборной и, дернув за белый рукав пробегавшего мимо повара, то ли узбека, то ли китайца, сказал:

— Слышь, ты, что пялишься? Отведи меня к моему столику!

Тот скосил в сторону и без того косые глаза и указал на осанистого усатого мужчину в косоворотке и шароварах, бывшего военного, вероятно.

— Метрдотель? — уточнил я.

— Дотел… — согласился повар и, пронырнув под моей рукой, скрылся в клубах пара, нахлынувшего из кухни.

— Полковник! — крикнул я мужчине в косоворотке. — Смирно, полковник!

Метрдотель вздрогнул и вытянулся в дугу, значит, я угадал со званием. С недавнего времени я практически не ошибался в оценке людей, за что спасибо алкоголизму и Косбергу.

— Вольно, полковник. Отведи меня к столику.

— Слушаюсь.

Он провел меня в круглый зал, размером с цирковую арену, посредине которой стоял единственный стол, сервированный на две персоны. Справа в стороне вытянулось полдюжины официантов одного роста, с одинаковыми прямыми проборами. За столом сидел Косберг и сосредоточенно жевал что-то скользко-тягучее. Он был в черном смокинге и белоснежной рубашке с хрустящим воротником, выложенным поверх пиджака, на уровне солнечного сплетения проглядывалось золотое распятие, довольно большое, способное быть оружием. Седые волосы каперанга, обычно всклокоченные, были зачесаны назад и смазаны чем-то блестящим. Его глаза тоже влажно блестели, выдавая некоторое нездоровое возбуждение. Развратный, пресыщенный жизнью миллиардер-эксплуататор, наркоман, трипероносец и алкоголик, типичный завсегдатай сатирической страницы газеты «Известия» — вот кого он мне сейчас напоминал.

Косберг поприветствовал меня взмахом вилки, не переставая передвигать челюстями, будто что-то прочно пристало к его зубам и нёбу.

Я опустился на стул, заткнул салфетку за ворот и повел носом. Вид и запах горячих и холодных закусок закружил голову, заставив забыть обо всем, включая Косберга.

Он напомнил о себе сам, сухо щелкнув пальцами:

— Отомри, Виктор, не позволяй гипнотизировать себя мертвым тушкам животных. Это всего лишь еда, — пробежался пальцами по столу, чуть касаясь тарелок и поясняя: — Кабельяно, бужеле, буйабес. Блюда моего афродизиака.

— Красота, — выдохнул я. — Неужели мы будем все это есть?

— Не мы, дорогой Виктор, а я, — каперанг возобновил пережевывание. — Что можно одному афродизиаку, то другому — нельзя.

В ответ я побелел, потом покраснел, тупо глядя на трудящиеся желваки каперанга. Но потом нашелся и сделал вид, что просто не хочу этого кушать, просто не люблю буйабес, не уважаю. Это был правильный ход, этим ходом я переиграл Косберга. Он бросил жевать и сплюнул:

— Еб…ные трепанги, кто их придумал? Целиком глотать страшно, разжевать невозможно. А ты молодец, понял главную вещь.

— Что за вещь? — процедил я сквозь зубы.

— Ценная вещь, свойство ума: в рестораны ходят не для того, чтобы кушать. Я, например, когда хочу кушать, ем шаверму. Я люблю шаверму. Но никогда не закажу шаверму в ресторане, потому что такое здесь западло. В рестораны ходят для того, чтобы показать свои финансовые возможности, свою крутизну, показать другим, что ты более правильный, чем они.

— Типичное жлобское поведение, — перебил я.

— Вот именно. А с кем, ты думаешь, нам придется иметь дело, с интеллигентами? Тогда милости прошу в рюмочную. В ресторане нельзя показывать, что ты голоден, надо делать вид, что ты сыт, даже пресыщен. Чаевых ни в коем случае не давать, пусть думают, что ты из-за копейки готов удавиться сам и удавить кого угодно. Именно так создается образ. В современном мире внешнее важнее внутреннего, а образ важнее сути. Мы с тобой должны источать животную силу. И демонстрировать ее надо так, чтобы это крепко засело в чужих головах… Виктор, в мире есть разные силы. Сила трения, сила сопротивления, сила сжатия. Закон — тоже сила. Знание — сила. Но этими силами можно пренебрегать, если у тебя есть «бабки». На сегодняшний день главная сила в «бабках». И в жлобстве. Так что начинай и показывай.

— Но здесь никого нет, — возразил я. — На нас некому смотреть. Нам некому хамить. Мы зря морим себя голодом.

— Ты опять ошибаешься, Виктор. Раз мы сидим здесь, нас уже считают богатыми. А на богатого человека смотрят всегда. Как правило, не в упор, потому что это опасно, чаще наблюдают исподтишка, подглядывают, подсматривают. Бедных возбуждает чужое богатство. А богатого человека возбуждает внимание. Возбуждает и пугает одновременно. Бедный человек — вуайер. Богатый — эксгибиционист.

Косберг замолчал и стал есть. А я пытался отвлечь себя от вида еды мыслями о богатстве, эксгибиционизме и жлобстве.

— Рассуждая о деньгах и жлобстве, я говорил не о нас. Я рисовал среднестатистический портрет зарождающегося сословия. Думаю, ты согласишься со мной и признаешь, что возникновение и дальнейшее существование представителей этого сословия проблематично и неестественно, — каперанг обвел измазанным в кетчупе указательным пальцем пустой зал (пригнувшиеся от его жеста официанты были не в счет). — Богатство, свалившееся, а точнее, выпавшее этим людям из порванных штанов плановой социалистической экономики, несоизмеримо с их моральными качествами и умственными способностями, — продолжил Косберг и с некоторой печалью посмотрел на заполненный стол. — А упало на них ни много, ни мало — девяносто процентов всех потенциально возможных ресурсов. На этих людях нет ни намордника, ни даже какого-нибудь жалкого поводка. Они одурели от денег, как сорвавшаяся с цепи собака. Они раздирают на части все, что еще осталось от нашего могучего государства. И были бы это люди, а то ведь сплошные наркоманы, извращенцы и педики. Надеюсь, я ответил почти на все твои туалетные «почему»?

Я кивнул.

— Что же ты, Виктор, не ешь ничего?

— Я не ем пищи с кровью, — небрежно ответил я, стараясь не смотреть на блюда.

— Молодец, — похвалил он и хлопнул кулаком по столу, салютуя струйками напитков и соусов. — А они, свиньи, удержаться не могут. И они, Виктор, называют себя элитой. А элита это ведь что такое? Элита — это мозг общества. Мозг!

Я опять кивнул и отхлебнул талой воды из бокала, талая вода стоила дорого и считалась целебной, правда, вкус у нее был тухловат.

— А где ты видел, Виктор, в живой природе организм, у которого девяносто процентов питательных веществ сосредоточено в мозге?.. Молчишь? Молчи. Я тебе скажу. Нигде не видел. И я нигде не видел, даже там, глубоко под водой. Ожирение мозга — это признак серьезной болезни, Виктор. Ноги, руки, печенка, легкие и прочие органы отказываются работать из-за того, что мозг болен. Органы лишены взаимосвязи друг с другом, как на прилавке в мясном отделе. В этом больном ожиревшем мозгу работает только один сектор — центр удовольствия, замкнутый на себе самом.