Помнил Петрович и Толяна, с которым познакомился еще в армии, а потом сдружился, встретившись на родном заводе. Хороший был мужик, правильный. Все звал Петровича вместе начать дело. «С твоей-то энергией, – говорил он, – мы горы свернем. Дело верное». Верное, наверное… Но испугался тогда чего-то Петрович, а там еще некстати жена заболела. Отказался он, а потом, глядя на новую машину, на шикарные одежки Толяна, на мордоворотов за его спиной и на тоненьких, почти воздушных девиц, иногда семенивших за ним, жалел, конечно. А кто бы не пожалел? Потом, правда, перестал, когда рано утром, когда дворник только начинал елозить метлой по выщербленному асфальту тротуаров, свалился с кровати, разбуженный сильным взрывом. Толяну выпал, наверное, самый краткий путь на небеса…
Хоть и не трус был, по большому счету Петрович, но испугался. А чтобы хоть как-то занять себя, запил. А тут еще жена померла, совсем на душе горько стало. А энергия его природная, всю жизнь бившая из него ключом, стала выходить порциями, в виде отвратительных пьяных дебошей, устраиваемых со все нарастающей регулярностью соседям. Еще в годы войны (не будем уточнять – какой именно) он усвоил нехитрое правило, что враг может замаскироваться под кого угодно, правда, вспоминал об этом только под действием алкоголя, зато уж если вспоминал, так вспоминал. С неизвестно откуда взявшейся шашкой он начинал бегать по коридору, размахивая грозным оружием направо и налево.
– Порублю, белогвардейская сволочь! – орал он, попадая то по ведру, то по тазику.
– Уймись, Петрович! – хором пытались утихомирить его из-за плотно прикрытых дверей соседи. В коридор, впрочем, никто выходить не решался.
– Все равно тебе не спастись от справедливой кары пролетариата! – продолжал упорствовать Петрович и, мимоходом, начинал ломиться в попадающиеся двери соседей. Жалобно позвякивала старинная, давно затупившаяся сабля. На пол мелким дождем сыпались кусочки дерева.
– Твою мать, Петрович! – начинала орать Зинка, которой все равно делать дома было нечего. – Щас участковому из окна крикну, пусть он ОМОН вызовет.
– И вызывай! Я им покажу, как матушку-Россию продавать! Не для того мы боролись с проклятыми угнетателями, чтоб теперь сдаться без боя!
На пол летели куски штукатурки, задетой некогда страшным, а теперь давно не точенным и местами даже проржавевшим оружием.
– Нет, вы поглядите! – заводилась Зинка. – Белогвардейскую сволочь он вспомнил! Да ты и на войне-то ни разу не был! Тебе лет-то сколько, Петрович?
– Убью, шпионская сволочь! – кидался Петрович с новой энергией на косяк Зинкиной двери.
– Эк как контузия-то может проявиться! Больной человек, чего с него взять, – беззубо шамкала бабка Лизка, страдающая ярко выраженным повышенным интересом к чужой личной жизни. По извечной русской традиции, убогих и пьяниц, которых наш народ отчего-то приравнивает к обычным больным, она жалела. – Упекут тебя, сердешного, в кутузку, будешь знать.
– Молчи, Лизка, дрянь подзаборная! – орал еще пуще Петрович, заслышав ее голос. Бабка обиженно пряталась за дверью, не замолкая, тем не менее, ни на минуту. Не в ее это было правилах – просто так отступать, без боя.
Так и веселилась их коммуналка, практически целый день, развлекаясь в перерывах между пьяными дебошами разглядыванием приходящих за очередной дозой трясущихся наркоманов, которым Витька – молодой сосед – продавал очередную дозу. Хоть сам не употреблял, радовались соседи. А от наркоманов, с другой стороны, она и польза бывает. Они, конечно, в коридоре намусорят (и это еще очень мягко сказано), ну так ведь у них в подъезде уже полвека, наверное, ремонт не проводили. А что Степанида – дворничиха, будет орать утром под окнами, натужно шаркая разломанной метлой, так это ничего. По сравнению с пьяными дебошами – это вообще, можно сказать, тихий лепет. Да и польза, что удивительно, от наркоманов была: Витька, не желавший ссориться с соседями, многочисленные приносимые страждущими домашние вещи (за исключением самых дорогих, естественно), в счет покупки не принимал, товар отпускал только за деньги, поэтому остальные обитатели квартиры всегда могли по дешевке приобрести то, что им понравиться. Если хотели, разумеется.
Еще одним штрихом замечательной картины обычного, среднестатистического быта обычной среднестатистической коммуналки, была дружная, очень веселая, совсем не пьющая, но оттого не ставшая менее шумной и суетливой многодетная цыганская семья, занимающая сразу две угловых комнаты. Последнее, впрочем, на качестве их жилищных условий практически никак не отражалось – цыганят было так много, что они не помещались даже в две комнаты. Сколько их на самом деле, наверное, не знала даже любопытная бабка Лизка, вечно за всеми подглядывающая, всегда обо всем знающая, а о том, чего не знает, догадывающаяся. Многочисленная орава отличалась тем, что постоянно хотела есть, но, то ли ввиду отсутствия соответствующих возможностей у главы семейства, то ли в силу природной экономии, сделать это пыталась за счет несчастных соседей: любая оставленная без присмотра вещь исчезала со скоростью, которой позавидовал бы Девид Коперфильд – еда засовывалась за чумазые щечки и тут же проглатывалась, а все, что не может быть съедено но может быть продано, тут же пряталось в бездонные карманы лохмотьев, которые и язык-то не поворачивался назвать одеждой. Чуть позже «добыча» продавалась на ближайшей толкучке. Что покупалось на вырученные деньги, для Алены всегда оставалось загадкой: накормленными цыганят она не видела никогда.
Алена, прожившая всю жизнь в коммуналке, могла постоять за себя, когда речь шла о взрослых. Она могла не только поставить на место зарвавшегося наркоторговца, но, если надо, и двинуть распоясавшегося Петровича, который, как напьется, мастер распускать руки. Единственной слабостью Алены в этой жизни были дети, поэтому против ватаги жалобно смотрящих цыганят она была откровенно бессильна. Умом она понимала, что не права, что надо вести себя построже и иногда даже отшлепать самых наглых, но когда кто-нибудь из них смотрела на нее чистыми детскими глазами, ее сердце таяло, а рука сама тянулась в карман халата за конфетой. Сама Алена ни на женское счастье, ни на рождение собственных детей даже не надеялась. По поводу собственной внешности она не питала никаких иллюзий, в жизни давно разочаровалась, а неудачная операция, проведенная пару лет назад не совсем трезвым хирургом не оставила ей ни малейшего шанса на счастливое материнство. Да и окружение, честно говоря, совсем не соответствовало представлениям о милой семейной идиллии.
Алена, конечно, пыталась. В молодости, когда на вещи смотришь гораздо оптимистичнее, а душа все еще просит романтики, она, конечно, мечтала о собственном доме. Поклонников, конечно, было немного, а из тех, кто был, честно говоря, многие даже не заслуживали ее внимание, но попадались и те, с кем она могла бы связать свою судьбу. До этого даже была любовь. Один раз. Сильная и страстная. Как и положено настоящей страсти – ужасно короткая. Как и положено настоящей любви – ужасно трагичная.
Алена не любила вспоминать о ней.
Потом была еще одна попытка. Обычный российский парень, работающий на обычном заводе то ли токарем, то ли слесарем – Алена никогда не разбиралась в рабочих специальностях. Он грубовато ухаживал, но зато был надежен и искренне хотел жениться. Они даже начали жить вместе, в ее тесной комнатушке. Он даже поначалу пытался установить порядок, перевоспитать Алексеича и Петровича. Жаль только, они перевоспитали его. А может и не они. Может быть, атмосфера проклятой квартиры была настолько пропитана парами порока, что заражала любого пришедшего, не имеющего к ней иммунитет. Не прошло и полгода, как Саша начал пить, сдружился с местными алкоголиками, а потом и вовсе перебрался из ее тесной комнатушки в не менее тесную угловую комнатенку Аньки – разбитной молодой девицы, получившей комнатушку в наследство от тихого деда, всю жизнь прожившего в этой каморке бобылем. Кем она приходилась ему, никто, даже всевидящая и всеслышащая бабка Лизавета не знали: может внучкой, а, может, и женой. Ясно было одно, через пару месяцев, как Анька появилась в их квартире, тихий интеллигентный старичок так же тихо и интеллигентно скончался, не доставив никому никаких хлопот.
