Лицо его, преисполненное скорби, было бледно, брови почти сошлись над потемневшими глазами, в которых плескался гнев. Негромкие слова звучали задушевно, будто он обращался к близким людям, связанный с ними общим горем.

— Братья, соотечественники! — Голос его постепенно креп, наполняясь душевным волнением. — Война неизбежна, но мы не желали ее! Другие, для которых не существует святынь, а жизнь человеческая стоит меньше, чем песчинка на берегу безбрежного моря, разрушили святилище и убили наших братьев и сестер, которые пришли поклониться богам!

Череда жрецов в алых плащах, символизирующих чистоту пламени, неслышно вошедших вслед за Гроциусом, разделилась на два рукава, подобно реке, охватывая воинов двумя полумесяцами, наконец сомкнувшимися над ступенями входа.

Каждый держал в руках золотую чашу для благовоний на длинной, в половину человеческого роста, тонкой ножке. Над ними курился дымок от благовонных волшебных трав, сгорающих в пламени священного огня, неугасимо пылающего в Храме Вечности.

Поставив чаши, они удалились так же неслышно, как появились, однако в их движениях прибавилось торопливости, и хоть они по-прежнему скользили по плитам пола, казалось, что жрецы бегут со всех ног. Мало кто обратил внимание на эту странность, большинство людей было поглощено речью Гроциуса, попеременно гремящей страстным призывом к отмщению, наполненной горестными нотами, презрением, отвращением к тем, кто осмелится совершить предательство.

— Помните, что слова бежать, спасаться, жизнь дороже всего — запретны для настоящего воина! — гремел его голос. — Позор тем, кто скажет их и еще большее бесчестье — для тех, кто выслушает, не убив предателя! Вспомните каждый, кого вы защищаете и как только решите, что собственная жизнь дороже победы, считайте, что своей рукой убили этих дорогих вам людей. Курсаиты никого не пощадят, смотрите, откройте глаза своей души, увидьте тех, за кого сражаетесь!

Почти прозрачный горьковато-терпкий дым обволакивал собравшихся, каждый вдруг остался наедине с собой и увидел любимые лица. Визалиусу казалось, что он с братом вновь на мельнице, мать протягивает им горные кристаллы, отысканные сельским колдуном, совершившим над ними особый обряд. Ее нежные глаза улыбаются, когда шершавые пальцы, путаясь в шелковистых волосах мальчиков, завязывают шнурки на тощих шеях сыновей.

Он наяву слышит голос Коссии.

— Никогда никто не сможет разлучить вас, пока эти амулеты с вами. Представьте брата, загляните в глубину камня и вы увидите его. Видите, камни тусклые, даже когда вы рядом? Но если станете искать один другого, они станут светиться все сильнее, пока будете приближаться. Пойдете неправильной дорогой — свет побледнеет.

Она наклонила голову еще ближе, чтобы поцеловать сына и вдруг дверь дома с грохотом открылась. На пороге появились вооруженные люди, тащившие упирающегося Криана. Он кричал:

— Будьте вы прокляты, курсаитская нечисть, оставьте мою семью!

Сверкнул меч, и отцовская голова, кувыркаясь и брызгая кровью, подкатилась к ногам матери. Та дико, нечеловечески закричала, падая без чувств. Он видел белое лицо Рогварда, схватившего стоявшие возле стены вилы, себя, присоединившегося к брату с тяжелой кочергой, которой ворошили поленья в очаге. Слышал грубый, дикий смех солдат, волочивших мать в родительскую комнату и чувствовал обжигающие удары бича на собственных мальчишеских плечах.

Раздался чей-то вкрадчивый голос.

— Беги, оставь их всех, твоя жизнь дороже, — и клокочущая ненависть к этому невидимому человеку охватила его, желание уничтожить, стереть с лица земли не только курсантов, по и того, кто подбивает к предательству.

Очнувшись от этого сна наяву, он по лицам окружающих понял, что каждый видел что-то свое, но всех объединила ненависть к одному врагу — курсаитам и множеству тех, кто пытался отвлечь их от мести за уже убитых и защиты тех, кто подвергался смертельной опасности.

Из невидимых дверей пахнуло свежим ветром, травы прогорели и в золотых чашах светились чистые языки пламени, туманная дымка исчезла и вместе с ней — воспоминание о только что виденных картинах.

Люди растерянно переглядывались, чувствуя, что ими утрачено нечто, но не в силах понять, что именно потеряно и постепенно успокаиваясь, уже недоумевая, что их так взволновало. Гроциус повернулся лицом к устрашающей фигуре на коне.

— Великий Варгунт! Ты, от воли которого зависит исход сражений, стань на нашу сторону! Мы не опозорим славу героя Страбония, мы восславим тебя в молитвах, мы принесем тебе угодные жертвы — отрубленные руки врагов, которые насыплем курганом перед твоим святилищем! Слово наше твердо — для тех, кто повернет назад, струсит, бежит с поля боя закроются не только ворота города, но и сердца их близких, которые проклянут трусов, и сами вечно будут прятать лица, стыдясь того, что их сын, брат, отец, муж стали предателями. Грозный, справедливый, безжалостный, Варгунт! дай нам знак, что не оставишь нас своей помощью, что мы на верном пути и защищаем правое дело!

Он замолчал, и все замерли, выжидающе уставясь на бога войны. И вдруг меч, висящий под опрокинутым куполом, засветился, переливаясь голубым блеском стали, приподнялся, как будто сжатый невидимой рукой героя и перерубив толстую цепь, остался висеть в воздухе.

Гроциус закричал неожиданно тонким голосом.

— Боги с нами! Мы непобедимы, вперед, валлардийцы! С нами сила Страбония!

Жрецы убрали чаши с огнем, и людская масса двинулась вниз, воодушевленная столь явственным знаком расположения богов.

Внушенное Гроциусом с помощью магических трав чувство ярости, отвращения к предателям, ужаса от пережитой почти наяву потери близких забылось, но не исчезло. Оно было спрятано в глубине души и лишь ожидало момента, чтобы ожить, усиливая мужество храбреца, наделяя им слабого или попросту делая его послушным приказу.

Лишь немногие остались безразличны к последствиям магического ритуала. Пережив вначале потрясение вместе со всеми, они немедленно и прочно забыли увиденное, не поколебавшее их уверенности в бессмысленности этой войны.

С трибун гладиаторской арены стекала мраморная лестница. — Мне это не по душе, — заметил Трибун. — Но народ жаждет развлечений.

Королевская ложа, где они находились, поднималась высоко над Колизеем. Когда-то здесь сидели венценосцы Валлардии — надменные аристократы, которые и подумать не могли, что однажды на их обитых бархатом креслах будет восседать чернь.

Именно так они назвали бы тех, кто пришел сегодня на гладиаторскую арену.

Алый трон был сработан специально для короля Димитриса. Тот убил своего отца здесь, во время представления, и потом не захотел садиться туда, где ему все еще чудился запах крови. Впрочем, монарх недолго наслаждался своей новой мебелью. Теперь ею пользовался безногий карла из рода горшечников — волею небес, законный правитель Валлардии.

Рядом с ним, но немного ниже, по правую руку, стояло кресло из черного ореха. Оно предназначалось для военачальника. Терранд едва помещался в нем.

На лице полудракона, обычно бесстрастном, теперь читалось явное осуждение. Он презирал всякую роскошь, считая, что удобная мебель и дорогие вещи созданы для людей городских, изнеженных, — воину же не стоит к ним даже прикасаться, ибо тем, кто однажды вкусил излишеств цивилизации, потом сложно будет вновь привыкать к суровой походной жизни.

Когда Терранд сказал об этом Ортегиану, тот невозмутимо ответил:

— Если тебе так не по душе роскошное кресло — значит, сидя в нем, ты укрепляешь свою волю и дух.

Военачальник не нашелся, что возразить, и ему пришлось занять место в парадной ложе.

По левую руку от короля обычно сидел верховный жрец. Однако боги Валлардии, по всей видимости, гневались на своих служителей. Возможно, были недовольны жертвами, которые им приносили, — или, напротив, столь необычным образом выражали свою любовь.