Увидев, что это, он забился, как ночной мотылек, задетый пламенем свечи, дергает опаленными лапками и остатками крыльев, не понимая ни бесполезности сопротивления, ни того, как этот прекрасный светильник мог обратиться в невыносимую боль.

Это было подобием человека, плоского, как глубоководная рыба арцис. На нем вспухали, лопаясь, отвратительные язвы, выплескивая вместе со сгустками гноя крохотных пауков с головами ящериц.

Твари поднимали вверх свои острые морды, тонко повизгивая и открывая рты, заполненные только рядами крошечных загнутых зубов.

Несмотря на отсутствие глаз, они уверенно тонкими ручейками стекались к ногам жреца, поднимаясь по ремешкам сандалий, цепляясь за волосы, залезали под одежду, и вскоре он почувствовал первые ядовитые укусы, охватывающие стремительной волной все тело.

Долабелла топал ногами, пытаясь раздавить эту мерзость, но ползающий на коротких, не больше локтя длиной, руках и ногах плоский человек сдвинул голову на середину спины, ноздри висящего хоботом носа страшно вывернулись, выпуская два длинных и острых костяных отростка.

На миг взор Долабеллы встретился с круглыми глазами твари, размазанными по листу головы, безразличными глазами человека, занятого обычным, повседневным ремеслом.

И жрец захлебнулся криком, не вылетевшем из забитого рта, камнем забившемся в груди, когда костяные ножи пробили ступни ног, пригвождая их к полу носилок. Ему казалось, что он погружается в котел, наполненный булькающим кипятком.

Чудовищная боль — он даже не подозревал, насколько разной она может быть — охватила полностью все его существо. Золотистая мантия постепенно покрывалась алой кровью, выступающей сквозь тонкую ткань отдельными, быстро сливающимися пятнами.

Теряя сознание, он увидел перед лицом три качающиеся трехгранные головки алых змей, это они приковали его к спинке сиденья своими телами. Укус их был смертелен, и Долабелла последним усилием воли приблизился к ним, еще успев почувствовать прикосновение ледяных жал.

Конан присел на каменную скамью, скрытую кустами, стоящую на самом краю верхней террасы. Отсюда был виден каждый ярус города, мелькание людей, въездные ворота, маленькие фигурки солдат и ополченцев, мечущихся по плато, поблескивание вод ядовитой реки.

Но глаза невольно отрывались от этой суеты, притянутые неистовой красотой Золотой горы. Конану казалось, что с каждым днем пылающий на ней пожар разгорается все сильнее.

Сочные, насыщенные красками цветы, полностью раскрывшиеся, еще не опали, а новые уже раскрывались, торопясь жить и наслаждаться солнцем. Каждый цветок медленно, так что невозможно было уследить за превращениями, менял свою окраску, то бледнея, то вновь наполняясь яростным светом.

Создавалось впечатление, что гора непрерывно шевелилась, уставая стоять неподвижно. Завороженный Конан очнулся, вспомнив, зачем он здесь находится и оторвавшись от удивительного зрелища, расположился на скамье боком, так, чтобы через просвет между кустами видны были дорожки, протоптанные в траве от одного дворцового здания к другому.

Слишком непонятны были причины воцарения Ортегиана во время правления, пусть временного, любимого народом Фогаррида, роли, сыгранные при этом самим Трибуном и Гроциусом, тайна окутывала крушение храма и гибель людей, и слишком многие, говоря о курсаитах, таинственно качали головами и многозначительно переглядывались, замолкая при приближении Конана.

Разговор с отшельником не прибавил ясности, тот был странно растерян, обессилен, утратил обычную остроту ума, ту душевную силу, которая так привлекала Конана. Он видел, что осторожные расспросы ни к чему не привели, на него исправно обрушивали массу славословий Трибуну, отшельнику, магу, немедленно вслед за этим уводя разговор в сторону.

Конан твердо решил поймать сегодня Немедия, который представлялся ему человеком достаточно искренним, хотя и слабым, возможно, он и захочет что-то утаить, но не солжет бесстыдно. Во дворце, где постоянно сновали люди, уши стелились по полу и из каждой щели выглядывали внимательные настороженные глаза, разговаривать было невозможно.

И тот крохотный запас откровенности, что мог сохраниться у человека, исчезал бесследно в страхе, что слова его исказят, расцветят опасными подробностями и в таком виде преподнесут Трибуну. Зная, что каждое утро Немедий этим путем возвращается из храма, Конан решил дождаться его и, заманив в свое убежище, заставить говорить.

Ему повезло — советник задержался в храме и потому возвращался один. Лицо его было озабочено, в голове били барабаны войны и пели флейты победы, враг трепетал, справедливо наказанный. И над всем сумбуром, тщательно отгоняемая, билась мысль о том, что именно от его усилий зависит исход войны.

Он пробежал еще несколько шагов, услышав голос Конана, настолько был поглощен собственными мыслями и остановившись, непонимающе озирался, отыскивая источник звука.

С некоторым раздражением Копан раздвинул кусты, окликнув Немедия снова — ему не хотелось, чтобы кто-то видел их разговаривающими, а фигура советника, выражающая крайнее изумление и нелепо топчущаяся на месте, неизбежно привлекала внимание.

Молясь богам, чтобы на дорожке никто не появился, он махнул рукой. Немедий с радостным криком устремился к нему, ломая кусты.

— Друг мой! — вскричал советник, бросаясь обнимать Конана, от чего тот постарался устраниться. — Как я рад видеть тебя! Проклятая война отнимает все силы и время, даже с приятными тебе людьми поговорить невозможно!

Он сетовал, а на лице ясно читались противоположные чувства — он был захвачен новой деятельностью, почувствовал свою значительность. Конам с удивлением подумал — неужели такой неглупый человек не понимает, что от него ничего не зависит, он лишь исполняет приказы, да и те настолько незначительные, что с ними мог бы справиться сержант.

Осторожно увлекая советника к скамье, киммериец заметил.

— Никогда не видел такой горы, как у вас. Ома кажется живым существом.

Немедий, машинально вслед за ним опускаясь на лавку, гордо заявил.

— Да, в нашей стране много прекрасного. Потому то и зарятся на нее курсаиты. И не только они, нужно быть готовым к разным неожиданностям, у них много союзников.

«Как будто перед ополченцами речь держит», — подумал Конан с раздражением.

Однако миролюбиво продолжил.

— Почти то же говорит и Фогаррид.

При этом киммериец пристально вглядывался в лицо Немедия, надеясь поймать выражение, с которым будет встречено прозвучавшее имя. И удивился, увидев, как алая краска заливает шею советника, перебираясь на лицо. На нем застыли растерянность и стыд.

Немедий нервно проговорил.

— Ты уже побывал у учителя? Самое правильное, что мог сделать. А я все собирался, да не смог выделить времени, — лицо передернулось от нервной судороги, и он воскликнул. — Нет, все это вранье! Ты знаешь, и Трибун, и Гроциус уважают старика, Ортегиан победил на честных выборах, ему вообще нечего стыдиться, он не смещал Фогаррида силой.

Немедий помялся, рассеянно и невидяще поглядывая на пылающую Золотую гору и наконец выдавил.

— Понимаешь, несмотря на это, считается неправильным поддерживать отношения с отшельником. Как будто ты изменяешь Трибуну.

— Кем считается? — спросил Конан.

— Да не знаю я, всеми! — запальчиво ответил советник и тут же спокойнее продолжил, — я знаю, что ты думаешь и ты прав. Мне, его ученику, помощнику не следовало оглядываться на других, нет ни измены, ни преступления в том, чтобы навестить старого друга.

Несколько мгновений оба молчали, потом Немедий пообещал, как будто Конану требовались эти заверения.

— Я пойду на Змеиную гору в ближайшие дни.

Успокоенный собственной решимостью, он расслабился, улыбнулся, готовый продолжать разговор, что весьма устраивало Конана. Воспользовавшись моментом, он поинтересовался.