Потом она взяла телефон, опять прошла в ванную и закрыла дверь. Все личные разговоры по телефону велись именно в этой части наших апартаментов. Я был настолько изумлен тем, что она смыла свою заначку, что стал даже медленнее соображать, и поэтому не сразу догадался прислонить ухо к двери. Как и большинство подростков, я был свято убежден, что на свете не должно быть никаких секретов. Кроме моих собственных, разумеется.

К сожалению, начала разговора я не слышал, и поэтому не понял, кому она звонит. Разобрал только, как мама быстро сказала: «Не могу достать свои патроны». Какие еще патроны? У меня волосы встали дыбом: наверное, она жалеет о том, что смыла свое барахло в унитаз, и теперь звонит драгдилеру. А «патроны» – это их секретное слово. Патроны, значит. Боже! А может, она имеет в виду, что собирается застрелиться? Мне стало дурно. Правда, у нас не было пистолета, но какое это имеет значение. Кроме того, мама испытывала такое отвращение к оружию, что не разрешила мне оставить себя пневматическое ружье, которое подарил мне один ее бывший приятель в попытке завоевать мою симпатию – вполне успешной попытке, кстати. Я не знал, можно ли верить собственной матери. Полагаться на свое воображение я тоже не решался. Поэтому, будучи от природы любознательным ребенком, заглянул в ванную через замочную скважину.

Она сидела на унитазе, снова зажигая последнюю сигарету из пачки, которую уже докурила до самого фильтра. Мама знала, что я за ней шпионю.

– Подожди, не вешая трубку… хорошо? – сказала она тому, с кем говорила по телефону, потянулась, чтобы открыть дверь, и опять тяжело опустилась на сиденье унитаза. – Слушай, Финн, я не собираюсь ничего от тебя скрывать. – Было заметно, что ей стоит больших трудов держать глаза открытыми. Она не спала уже больше сорока часов. Язык у нее заплетался, под глазами были огромные мешки, а шея, казалось, стала резиновой – она запрокинула голову так, что ударилась о стену, и этот глухой удар, кажется, возвратил ее к реальности. – Я как раз занимаюсь устройством наших дел.

– А с кем ты говоришь?

– Потом расскажу. Будь паинькой, принеси маме кофе и сбегай за сигаретами.

Я пошел в закусочную, которая находилась на углу улицы Лафайетт. По пути мне пришла в голову приятная мысль: а что, если она говорила с моим отцом, который находится сейчас в Южной Америке? Может, я просто неправильно расслышал ее слова. Наверное, она сказала: «Ты что, не можешь достать свои патроны?». А что, если он попал в какую-то переделку? Вдруг эти яномамо на него ополчились? Конечно, я понимал, что воображение у меня разыгралось, как у ребенка, но перестать мечтать так же тяжело, как перестать смотреть какой-нибудь слезоточивый эпизод в телесериале «Уолтоны» (Телесериал о жизни бедной вирджинской семьи в период Великой депрессии). Пялишься в телевизор, словно дурак какой, и слезы выступают на глазах, хоть и стыдишься того, что тратишь время на такую ерунду.

Я купил кофе, сигареты и порцию хорошо прожаренной картошки-фри себе на обед, и подумал, что хоть мама и не говорила с отцом, но все-таки это не такая уж глупая фантазия. Может, как раз сейчас настал подходящий момент, чтобы позвонить ему. Он писал, что на базе в Венесуэле есть радиотелефон. Я быстро сосчитал, сколько у них там сейчас времени. Он уже проснулся. Так что мама может позвонить ему и обрадовать, сказав, что она тоже приедет навестить его.

Я пришел домой слишком поздно. Мама уже не могла пить кофе или звонить отцу – она вырубилась, лежа прямо на полу в ванной. А телефонная трубка лежала у нее на груди, словно уснувший младенец.

Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что у меня эрекция – что, в общем, абсолютно нормально. Но, кроме того, мама упаковывала чемодан в моей комнате, а это уже было весьма подозрительно. Выглядела она как человек, который пытался избавиться от гриппа, спрыгнув с лестницы.

– Ты что, заболела? – Мама хлюпала носом и сгибалась вдвое от кашля.

– Это называется абстинентный синдром. – Я стал натягивать джинсы. Ее честность меня поразила. – Сначала мне будет очень плохо. Потом лучше. Через пару дней буду в полном порядке.

Я указал ногой на чемодан.

– Куда ты собираешься меня отправить?

– Ты поедешь со мной.

– Куда же? – Явно не в Южную Америку, это я знал наверняка: она положила в чемодан все мои свитера. Потом она сунула в него мой единственный галстук, забрызганный мясной подливкой. Черт! Неужели она сдалась, и теперь мы едем к ее родителям?

 – Я же вчера вечером все тебе объяснила, Финн.

– Ничего подобного. – Меня это взбесило: она даже не помнит, что захрапела прямо на полу в ванной! – И куда же мы направляемся? – нетерпеливо спросил я.

– Это место называется Флейвалль. – Мама произнесла это слово с особой значительностью.

– И где же, черт побери, оно находится?

– Оно находится… – От ломки у нее сдавливало все внутренности. Ее мучили приступы кашля и диарея – и она, прихрамывая, поспешила в ванную комнату. Я услышал шум воды в туалете, а потом мама, наконец, ответила: – В Нью-Джерси.

– Нью-Джерси? – Я произнес эту фразу с таким выражением, будто меня решили сослать на Чертов остров.

Мне казалось, что Нью-Джерси находится от Южной Америки дальше, чем любая другая точка на земном шаре. – И сколько мы там пробудем?

– Некоторое время.

– Но зачем нам туда ехать? Именно в Нью-Джерси?

– Потому что мне предложили там работу.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Ненавижу эту занюханную деревню! Это же не штат, а задрипанная бензоколонка, где только водители грузовиков останавливаются!

– К Флейваллю это не относится. Там все по-другому.

– И кем же ты будешь работать?

– Буду лечить. – Ее опять скрутило.

– Кого?

– Одного… мужчину. У нас будет свой дом и… – Мама быстро села на кровать. Казалось, она сейчас упадет.

– То есть ты просто позвонила какому-то мужику посреди ночи, и он уже готов взять тебя на работу и предоставить жилье?

– Мне не нравится, что меня допрашивает пятнадцатилетний … да что ты о себе вообразил?

– Позвольте представиться: я – ребенок, которого арестовали, когда он покупал… – Мама подняла руку. Что ж, мне были известны и другие способы подействовать ей на нервы. – Он что, твой близкий друг?

– Да.

– Вроде англичанина? – Мама отрицательно покачала головой. – Мне придется ходить в школу в Нью-Джерси?

– Не знаю, Финн. Решим, когда наступит осень.

– Но я хочу знать… – Меня бесило, что я так зависел от матери, то бабушки, от дедушки, и вообще от взрослых. От них можно было ожидать только одного – что они придумают очередную гадость. Тут они не подведут. Уж лучше водиться с «жестокими людьми», живущими в дебрях Амазонки. Которых я, кстати, так никогда и не увижу, наверное. Эти люди привыкли здороваться так: «Привет! Мне нравится твой фонарик, и если ты мне его не отдашь, то я тебе топором уши обрублю». А если ваш ответ им не понравится, они вполне могут ткнуть вас горящей палкой. Но они, по крайней мере, всегда ведут себя одинаково. Кроме того, я был подростком. И девственником. – Все девчонки в Нью-Джерси красят губы ярко-розовой помадой. И у них у всех дурацкие прически.

– Ну же, не у всех, Финн, – засмеялась мама. А я нахмурился. Мы, наверное, были похожи на героев какой-то бутафории. Правда, мамы в семейных комедиях не решают завязать с наркотиками, а у их сыновей не возникает желания дать им пощечину, чтобы они прекратили улыбаться.

– А как же мои друзья? – возмущенно крикнул я.

– Кого ты имеешь в виду? – Мама вовсе не хотела меня обидеть, как могло показаться. У меня и в самом деле никаких друзей не было. – Гектора? – Этот тот самый парень, в которого стреляли. – Хлюпика, может быть? Нет, скажи: ты правда будешь по нему скучать? – Мама относилась к нему с большим сочувствием, но воспринимала его чавканье как личное оскорбление. Хотя, казалось бы, у такого торчка, как моя мама, есть заботы и поважнее, чем хорошие манеры. – Там, где мы будем жить, у тебя будут настоящие друзья.