– Что случилось после этого? – Теперь, когда мне был известен их отвратительный секрет, я почувствовал нечто вроде превосходства. Представляете, препарируете вы какое-то экзотическое животное, и вдруг обнаруживается, что оно гораздо больше похоже на человека, чем вы сами!

– Я поехала домой и стала собирать сумку. Мне хотелось уехать как можно быстрее. Но потом пришел Брюс.

– Ты сказал ему, что застала маму с этим теннисистом? – Майя утвердительно кивнула. – И что он тогда сделал?

– Он такой хороший, ты знаешь. Брюс заплакал – прямо как на Рождество, когда его заставляли раздавать свои подарки, а потом пошел к ней в комнату, и, когда вернулся, сказал, что она сделала ошибку, но это больше никогда не повторится. Он просил меня пообещать, что я никогда не расскажу об этом папе или дедушке. Как будто такое могло прийти мне в голову! Из комнаты вышла мама. Со своей банкой лимонада, естественно. И когда она увидела чемодан, то ударила меня, и стала кричать, что не разрешает мне уезжать без спроса, и что у меня нет никакого права судить ее, потому что я сама готова сбежать из дома, чтобы трахаться с тобой. И зачем только я сказала ей, что собираюсь рассказать все дедушке… – Майя, уткнувшись лицом мне в шею, сотрясалась от рыданий.

– Ты ему рассказала? – Оказывается, точек, которых необходимо было объединить в одну линию, было больше, чем я предполагал.

– Нет. Я поехала в Нью-Йорк. Гуляла по Гринич-Виллидж. Спала в машине. Я собиралась возвращаться домой, но потом увидела фотографию Пейдж в газете. Мы ведь хотели вместе уехать, но она купила эти транквилизаторы, а потом, пока меня не было, она, видимо, приняла их, залезла в спальню Брюса и заснула там. Он ей всегда нравился. – Он нам всем нравился.

Я, конечно, сказал ей, что все понял, хотя это было не так. Майя перестала плакать только тогда, когда я рассказал ей, как, когда мы жили на Грейт-Джонс-стрит, я просыпался ночью и слышал, как мама трахается с какими-то мужиками. Не помню точно, что именно рассказывал ей. Пока мы болтали, я все вспоминал о том, как Брюс распевал «трахать и убивать», когда мы смотрели фильм про пир «жестоких людей».

В тот день мы не выходили из номера. Но в покое нас не оставляли. Даже когда мы переставали говорить о Брюсе, мне все равно казалось, что он где-то рядом – когда мы закусывали, смотрели телевизор, занимались любовью (особенно тогда, когда мы занимались любовью). Он постоянно около нас вертелся, но только сейчас я начал его за это ненавидеть.

Когда Майя засыпала в моих объятиях, она прошептала:

– Мне стало легче, когда я рассказала тебе все.

Я лежал без сна, разглядывая потолок, но притворился, что засыпаю, и сонным голосом пробормотал:

– Мне тоже.

В действительности мне казалось, что меня отравили. Секреты Брюса были такими грязными. У меня было такое чувство, что я надышался радиоактивными отходами. Я лежал в темноте и думал. Все это были смертоносные, отвратительные мысли, слишком опасные, чтобы делиться ими с человеком, который тебя любит.

Мне было стыдно из-за того, что я не был так уж шокирован, когда обнаружил, что Брюс спит со своей матерью. Вместо того, чтобы возмущаться и негодовать, я вспоминал, как что-то звякнуло в низу моего живота в тот момент, когда мама сорвала занавеску в ванной, и поток горячей воды толкнул ее прямо в мои объятия.

Было странно вспоминать, как я впервые встретился с Брюсом у лесного домика. Когда я увидел «Пежо», и его голову между женских ног, то сначала решил, что он жадно упивается телом моей матери. Это, конечно, нелепо, но в каком-то смысле я даже восхищался тем, как хитро он заставил меня поверить в то, что это была Джилли. Теперь, когда мне было известно, что происходило там на самом деле, я понял, что эти короткие женские ноги никак не могли принадлежать семнадцатилетней девушке: на ляжках были следы целлюлита. Почему никого не удивляло, что Брюс, этот виртуозный дамский угодник, великолепный жеребец, лучший представитель американской золотой молодежи, интеллектуал из Гарварда, никогда не пользовался уступчивостью девиц, которые вздыхали по нему в Флейвалле? Пейдж буквально умоляла его переспать с ней. И если тогда я в упор не видел такой очевидной теперь вещи, то чего не замечал теперь?

Разумеется, меня бы куда больше ошеломило то, что Брюс спал со своей матерью, если бы приблизительно шесть часов тому назад я не осознал, что он хотел убить меня, устроив пожар в доме. Когда он посоветовал мне залезть к ним в дом, чтобы помириться с Майей, ему было прекрасно известно, что она в Нью-Йорке. Кроме того, он хотел избавиться от своей матери, потому что, видимо, боялся, что однажды она выпьет столько лимонадных банок с водкой, что выдаст их секрет. Что ж, в этой извращенной логике был какой-то смысл. Но зачем Брюсу было надо, чтобы я тоже оказался внутри горящего дома? Может, он собирался представить дело так, будто я – виновник пожара? Или он полагал, что мне известно нечто такое, о чем я, на самом деле, даже не догадывался? Брюс всегда принимал меня за более смышленого парня, чем я был на самом деле.

Теперь мне понятно, почему он так боялся нашей встречи с Майей. Он знал, что когда я поговорю с его сестрой, то сразу пойму, кто истинный виновник пожара. Моя подруга была права. Он не то чтобы меня ненавидел, просто, пока я был рядом, он уже не мог изображать того человека, к которому все привыкли. Если он уже пытался убить меня один раз, то почему бы ему не повторить попытку? Мне стало по-настоящему страшно, когда я подумал о том, что, возможно, попыток было несколько, но неудачных – а я этого даже не заметил.

В комнате было жарко и влажно. От ужаса я весь покрылся холодным потом. А в четыре часа утра понял, что это Брюс толкнул меня в грязь, а потом надел мне на голову мешок и изнасиловал. Когда я представил, что он лежит на мне, острая боль пронзила меня, и я открыл рот, чтобы закричать. Потом вспомнил: Осборн говорил, что они с Брюсом беседовали об этом чертовом молодежном центре, когда на меня напали. То есть он ночевал в его доме. Осборн был в библиотеке, когда Гейтс привез меня к нему. Помню, как Брюс в халате пришел в комнату. Осборн не стал бы мне лгать. Это точно. Странно, но когда я понял, что это сделал Брюс, мне стало… спокойнее, что ли.

Майя подкатилась поближе ко мне, и я чуть не подпрыгнул от испуга. Теперь между нами в кровати лежал Брюс. От него не было спасения. У меня не было ни малейшего желания будить Майю и рассказывать ей о брате. Во-первых, у меня не было никаких доказательств. Во-вторых, если мне и удастся убедить ее, то в результате она поймет только, что жизнь еще гаже и страшнее, чем ей сейчас кажется. Да и кто нам поверит? Ведь Майя – всего лишь избалованная богатенькая девчонка, которая подожгла школьное общежитие и ставила капканы на браконьеров. Еще ее арестовывала полиция, и это показали по телевизору. А я – парень, которого задержали, когда он покупал наркотики. Я выпрыгивал из окон и сочинял истории о том, как королева шоколадных батончиков пригласила меня на праздничный ужин по случаю Дня Благодарения у Джеки Кеннеди. Майя была угрозой для общества, а я – шутом.

Да и кому мы могли бы рассказать эту омерзительную историю? Гейтсу? Родителям Пейдж? Моей маме? Осборн, возможно, поверил бы нам. Но что бы он предпринял? Как бы он стал стирать свое белье – на публике или в семейной обстановке? Разумеется, он бы никогда не выдал своего внука. И вообще – он не Господь Бог.

Да и что делать с Брюсом, непонятно. Когда выяснилось, что его отец возвращается домой, появился новый человек, который носил классические костюмы и очки в роговой оправе и собирался привезти негров в Флейвалль. Не знаю, почему он это делал. Может, просто притворялся, изображал паиньку, чтобы отвлечь внимание от своих неприглядных деяний. А может, как и я, просто пытался стать человеком, которым хотел бы быть?

В общем, это не имеет значения. В любом случае, Брюс будет все отрицать. И то, как он изменился, заставит людей говорить, что мои обвинения  это полная чушь. Они скажут, что я ему завидую, ревную, схожу с ума, что я хочу быть похожим на него. Все это так, за исключением последнего пункта.