— И что, — вскинулся Генка. — Мне теперь из-за гостей страдать, со шлюхой жить?! Да пошли они! Тут остается порадоваться, что я о ее натуре бл-ской вовремя узнал. А представь, прожили бы несколько лет, ребенок бы уже был. И тогда бы я все это узнал. Представляешь, какие муки адовы?! Когда любишь ребенка, как своего, а потом вдруг теряешь уверенность в отцовстве. Нет, Лерик, нет. Все к лучшему. Не будет свадьбы.

После короткой паузы Дидковский уточнил:

— Ты уверен? А машина? Кредит-то тебе дадут только при наличии свидетельства о браке.

Горожанинов вспылил:

— Да пошел ты со своей машиной! Тут жизнь рушиться, блин, а для тебя только материальные ценности имеют значение! Какой на хрен кредит?! Мне что, из-за груды железа на шлюхе жениться?!

Дидковский, словно не понимая, что все уже решено, протянул разочарованно:

— Девочки, наверное, уже бумаги заполнили. Жалко…

— Порви ты их на хрен, эти бумаги! И не заикайся больше про свою машину. Всё, я сказал! Никакой свадьбы! Я теперь вообще никогда жениться не решусь! Если уж Лорик оказалась такой тварью, то что говорить про остальных?! Все они шлюхи, все, как одна. И исключений быть не может. Запомни мои слова, Лерик, и сам никогда не попадайся на их крючок. Все, Валера, я пошел. Паспорт вечером занесешь. У меня дел по горло. Надо все объяснить родителям, надо обзвонить всех гостей, предупредить, что свадьба отменяется. Будь здоров, Лерик!

И Горожанинов решительно двинулся в сторону метро.

— Геша, прости меня! — крикнул ему вдогонку Дидковский.

— За что? — искренне удивился Гена.

— Ну как, — стушевался Дидковский. — Если бы я не выдернул тебя из ванны, ты бы ничего не узнал. И у тебя все было бы хорошо…

— Дурак, — грустно улыбнулся Горожанинов. — Какой же ты, Лерик, дурак!

Звонок настиг ее в субботний полдень. Родителей по обыкновению не было дома: у них суббота — самый хлебный день. С утра у Ларисы пело сердце — неделя, осталась ровно неделя, в следующую субботу в это время в ее доме будет много людей, все будут суетиться и веселиться. А под балконом будет стоять вереница украшенных ленточками и воздушными шарами автомобилей. И она, наконец, станет замужней женщиной, она станет Ларисой Горожаниновой. Фамилия, конечно, совсем не фонтан, но она ведь себе мужа не по фамилии подбирала. По любви, сугубо по любви! Всю жизнь ждала ее, боялась не найти, а она оказалась так близко, совсем рядышком!

… Этот звонок перевернул всю ее душу. Нет, не душу, не так, неправильно. Этот звонок подвел черту под ее жизнью. Нет, даже не черту. Этот звонок поставил крест на ее жизни, на ее судьбе. Большой, жирный, отвратительно-жирный крест.

Он ничего не объяснил, сказал только два слова:

— Свадьба отменяется.

Сначала Ларочка приняла это за неумную шутку, спросила весело:

— Совсем, Геночка?

— Совсем, — в отличие от нее, собеседник говорил без малейшей тени шутки. Хоть и тихо, и спокойно, но таким холодом веяло от этого его спокойствия.

Лариса слегка забеспокоилась, но все еще надеялась перевести все в шутку:

— Совсем-совсем? Геночка, ты меня разлюбил?

— Я не собираюсь выворачивать перед тобой душу наизнанку, ты этого не стоишь. Я принял решение и ставлю тебя в известность. В остальном ты вольна думать, как тебе нравится. Свадьба отменяется. Своих гостей я уже предупредил об этом, а о своих, уж будь любезна, позаботься сама. Если, конечно, не хочешь покрасоваться перед ними через неделю в свадебном платье, но без жениха.

И от злого, даже жестокого ехидства в его словах Лариса поняла: он не шутит, он и не думал шутить, это правда! Дикая, непостижимая, безысходная правда!!! В висках забили маленькие деревянные молоточки: тук-тук, тук-тук, тук-тук. За что, за что, за что?..

— За что? — не столько спросила, сколько выдохнула она.

— За все хорошее, — едко ответил злой голос. — Будь здорова, принцесса. Не кашляй.

И барабанные перепонки едва не лопнули от оглушительно-резких коротких гудков.

'За все хорошее'… Разве это объяснение? Разве так объясняют причину разрыва практически накануне свадьбы? Свадьба! О, Боже! Гости, как объяснить все гостям?! Рассказать всему миру, как вероломно ее предали, бросили, образно выражаясь, перед самым алтарем?! И за что?! Он ведь даже не объяснил, за что! 'За всё', 'За всё хорошее'. Это значит, что она недостойна его? 'Ты этого не стоишь'. Почему? Что случилось? Она плохая? Бракованная? Ущербная?! Но в чем, Господи, в чем?!!

Родители… Боже мой, как сообщить об этом родителям?! Это же их убьет! Они так готовились к этому событию, назанимали кучу денег — слава Богу, хоть платье подарила тетя Зольда, иначе вообще неизвестно, как бы выкрутились. Конечно, и Горожаниновы вложили свою лепту, но расходы они поделили приблизительно пополам, а даже половина таких расходов убьет любой семейный бюджет. Мама с папой так старались… Папа пригласил своих друзей-музыкантов — как же он им сообщит о том, что его дочку бросили прямо перед свадьбой?!

За что, за что, за что?! — продолжали стучать молоточки. 'За все хорошее' — разве это причина? Разве за хорошее бросают? Бросают за плохое, а разве она делала ему что-то плохое? Разве им когда-нибудь было плохо вдвоем?! Нет же, нет, им было плохо друг без друга, только тогда, когда они не могли быть вместе! Тогда за что, за что, за что — вновь и вновь стучали молоточки.

Тело охватила какая-то странная мягкость — казалось, что кости ее каким-то непостижимым образом вдруг растворились в крови, словно в соляной кислоте, и она вся разрушается, разваливается, оседает бесформенной кучей на пол. Держась за стенку, Лариса прошла в комнату и прилегла на диван. Тело окончательно вышло из-под ее контроля, только мысли метались в разные стороны, да глаза незряче обшаривали комнату в надежде найти выход из тупика. Молоточки перестали выстукивать свое занудное 'За что?', запев новую песню: 'Не хочу жить! Не хочу, не хочу!!! Господи, забери меня, я не должна жить, забери меня, забери!!!'

Ларисе казалось, что она мечется по квартире, натыкаясь на мебель и дверные косяки, сбивая все, что попадается на пути: вазоны с цветами с подоконника, фарфоровые безделушки с лакированной поверхности горки, красивую хрустальную конфетницу со стола. Однако на самом деле она не могла сделать даже этого. Она лежала на диване, словно парализованная горем, смотрела в потолок совершенно сухими глазами, и почему-то не могла даже пошевелиться. Очень хотелось плакать, но плакать тоже не получалось. А еще больше хотелось умереть. Да, умереть — это был бы замечательный выход. Тогда родителям очень просто было бы объяснить гостям, почему отменяется свадьба — потому что Лариса умерла, некому выходить замуж… 'За что, за что, Господиииии?!' — продолжала кричать ее душа, но тело, казалось, не слышит крика, не чувствует волнения. Как будто уже перестало жить.

Сознание металось в поисках уже не столько объяснений происходящему, сколько… надежды, что все еще может измениться, что вот сейчас он позвонит и с бесподобной улыбкой скажет: 'Прости, милая, я пошутил!' Но вместо надежды сознание вновь и вновь натыкалось на идеально гладкую холодную стену безысходности, и не за что было зацепиться, и некуда было прилепить, прикрепить надежду: 'Живи, я сказала!' И от безнадежности стыло сердце.

Бросив бесплодные попытки обрести надежду, Лариса усердно пыталась найти возможность выйти красиво из позорного положения брошенной невесты. Но и такой возможности не находила. Не умолять же, в самом деле, вероломного предателя о пощаде: 'Геночка, миленький, ты женись на мне, чтобы мне не пришлось краснеть перед гостями, а через неделю мы разведемся'. Может, и можно было бы его уговорить, но гордость, что делать с гордостью? Он не захотел ее, он от нее отказался. Он не любит, или, может, правильнее будет сказать — никогда не любил? Ведь если бы любил, разве смог бы разлюбить вот так, без повода, без причины, сугубо 'за здорово живешь'?! Не любил, никогда не любил…