— Нет, совсем не замечал. Да и Генка вроде тоже, по крайней мере, мы с ним никогда на эту тему не говорили.

— И что, даже когда он свое имя на ее руке прочитал, тоже ничего не сказал, ни о чем не догадался?

Валерка задумался на мгновение, потом ответил неуверенно:

— Может, и догадался. Но, наверное, сомнения были, иначе зачем бы ему понадобился ваш журнал?

Ларочка хмыкнула и вновь принялась штудировать прессу. Только теперь переворачивала страницы мирно, аккуратно и почти без шума.

А Валерка притих на кровати. Журнал-то они и правда стащили вместе с Генкой, да только инициатива принадлежала не Горожанинову, а самому Валерке. Это ему надо было проверить, кто такой этот таинственный 'Андрей', а Генка с радостью ухватился за идею. Его вообще хлебом не корми, дай только шкоду какую-нибудь сотворить. Да только об этом Ларочке знать было совсем не обязательно.

Без Валерки и Генки Горожанинова школа была уже не та. Вернее, сама-то школа ничуть не изменилась, а вот ее восприятие Ларисой Лутовининой изменилось довольно существенно. Неожиданно для себя она обнаружила, что осталась одна, словно голая и босая посреди площади, и нет рядом спины, за которой она могла бы спрятаться, некому было прикрыть ее наготу. Насколько естественно раньше было ждать в холле после уроков Валерку с Генкой, насколько естественно было идти всем вместе, вчетвером, домой, настолько теперь Ларочка чувствовала себя одинокой и обманутой. С одной стороны, оставалась еще Юлька Сметанникова — уж она-то никуда не делась, по-прежнему училась в том же классе. Да вела себя Сливка как-то странно, не всегда адекватно. Если Ларочка и раньше наблюдала в ней довольно болезненную склонность к мальчикам, то теперь эта ее склонность стала превращаться в зависимость сродни наркотической.

Сливка стала какая-то колючая, резкая. На девчонок-одноклассниц внимания практически не обращала, если не считать довольно дерзких, иногда двусмысленно-грязных высказываний в чей-либо из них адрес. Лутовинину, правда, никогда не трогала, больше того, периодически, как в старые добрые времена, вновь изображала из себя подругу: по утрам ждала у парадного, после уроков опять пристраивалась к Лариске и вместе шли домой. Говорить могли о чем угодно, не чувствовалось вроде в разговоре ни малейшей напряженности, однако уже назавтра Сливка вновь превращалась в холодную отстраненную незнакомку с пустыми рыбьими глазами, глядящими мимо любой девочки и оживающими только наткнувшись на мальчика.

Изменился у Ларочки и распорядок дня. Если раньше она после школы могла до вечера сидеть у Валерки, добираясь к родительскому дому чуть ли не поздним вечером, то теперь после уроков приходилось подниматься сразу к себе на четырнадцатый этаж, минуя гостеприимный третий, и греть себе незамысловатый скромный обед, состоящий в лучшем случае из тарелки супа и бутерброда. В худшем приходилось довольствоваться одним супом или бутербродом. Нельзя сказать, чтобы в родном доме Ларочку морили голодом — вот уж совсем неправда! Да вот только разносолы у них в доме случались буквально несколько раз в году, по самым большим праздникам. В остальные же дни родители не считали необходимостью питаться разнообразным меню, состоящим из деликатесов.

Правда, в самом начале учебного года Изольда Ильинична еще пыталась настаивать на том, чтобы Ларочка после школы непременно шла обедать к Дидковским, иногда даже встречала ее у парадного. В такие дни Ларисе ничего не оставалось делать, как послушно садиться за гостеприимный стол, предварительно тщательно вымыв руки в ванной комнате. Да только за столом устанавливалась напряженная тишина, кусок в глотку не лез и Ларочка чувствовала себя на удивление неловко, несмотря на то, что провела в этом доме, пожалуй, гораздо больше времени, чем в своем собственном. Изольда Ильинична пыталась о чем-то говорить, выспрашивала про школу, про Ларискину успеваемость, про наличие серьезных проблем. Да только Ларочка все больше кивала: 'Все нормально, у меня все хорошо, тетя Зольда!' Это с Валеркой да Генкой она запросто могла обсуждать все свои проблемы, это с ними все было просто и естественно, а вот Изольда Ильинична в эту схему никак не вписывалась, хоть и чужим человеком Ларочка ее считать не могла при всем своем желании. Она чувствовала в этой ситуации неудобство сродни тому, как если бы ее собственная мать попыталась вдруг заменить ей всех друзей и подруг, упорно навязывая свое покровительство.

С мальчишками, Валеркой и Генкой, она еще периодически встречалась, да все реже и все меньше эти встречи напоминали их детские посиделки у Дидковских ли дома или в беседке построенного, наконец, садика по-соседству. Со временем Горожанинов присоединялся к их встречам все реже, поглощенный новой для него студенческой жизнью. Валерка же надолго Ларочку без внимания не оставлял. Как минимум, проводил с ней несколько часов в выходные. В программу же 'максимум' без труда вписывались походы в Мак-Дональдс или в кино по вечерам, а то даже выезды в театр на премьерный показ спектакля, или на концерты симфонической музыки всей семьей — имеется в виду, естественно, семья не Лутовининых, а Дидковских. Конечно, все это было уже совсем не то, и все это было совсем не так, как в старые добрые времена, однако постепенно Ларочка привыкла к новым обстоятельствам и стала воспринимать их столь же естественно, как и прежние. Валерка всегда, с самого раннего детства, был рядом. Валерка был настоящим, самым надежным ее другом.

Так прошло еще два с лишним года, а время и не думало останавливаться, летело себе дальше, не обращая внимания на людишек с их мелкими проблемами. Теперь уже стало традицией, что вместе с Дидковскими Ларочка ездит отдыхать в Сочи. И Елизавета Николаевна уже не спорила по этому поводу с Изольдой Ильиничной, тоже стала принимать это, как должное. И на отдыхе все было, как тогда, в первый раз: все так же жили в двух двухместных номерах: Валерка с отцом, Владимиром Александровичем, Ларочка — с Изольдой Ильиничной. И иногда, не слишком часто, раза три-четыре за весь сезон, Дидковские-старшие непременно отправлялись куда-нибудь на ночное мероприятие, и тогда Валерка ночевал в Ларочкином номере. Между ними не происходило ровным счетом ничего такого, что могло бы насторожить Ларочку. Она уже привыкла, что, выходя на пляж, кожу непременно нужно смазать защитным кремом. Как привыкла и к тому, что мазать ее кремом должен был не кто-нибудь, а именно Валерка. И совершенно не смущалась, если им приходилось ночевать в одной комнате. Переодеваться при Дидковском, конечно, стеснялась, выгоняла его для этого в ванную и разрешала выйти оттуда только когда уже лежала под покрывалом, но в самих таких ночевках не видела ничего неприличного. Единственное, что отличало эти поездки от первой — то, что теперь Ларочке не приходилось мазать Валеркину спину кефиром. Выходя на пляж и приступая к ответственному заданию по защите Ларочкиной кожи от зловредных солнечных лучей, он теперь заранее набрасывал на плечи легкую рубашку или полотенце, считая применение защитного крема сугубо женской прерогативой.

Ларисе уже пошел шестнадцатый год. Гадким утенком она уже не была, но и красавицей в полном смысле слова ее назвать было еще трудно. Уже не такая угловатая, как два года назад, но все равно еще подросток, не научившийся вести себя, как взрослый человек: слишком резкие движения, слишком громкий смех, слишком легкомысленное отношение к ближайшему окружению. И полное, абсолютное непонимание того, что на самом деле с нею происходит. Совершенно искренне считала Валерку ближайшим другом, а его маму — довольно близкой подругой своей матери, отчего, была уверена, и таскает ее Изольда Ильинична всегда с собой, не считая обузой.

В школе тоже все было по-прежнему. Ларочка периодически сходилась то с одной одноклассницей, то с другой. Близко же сдружиться ни с кем не получалось: если в школе у них имелись общие интересы, то за ее пределами каждая девочка жила своею жизнью. На некоторое время интересы могли совпасть, и тогда девчонки довольно много времени могли проводить вдвоем, но рано или поздно эти интересы исчерпывались, и тогда Ларочка вновь оставалась одна.