'Нет, не могу, не хочу!' — наконец, воскликнула душа, и Лариса невероятным усилием воли заставила себя подняться. Внешне спокойно и даже неспешно подошла к балкону, подрагивающими руками открыла дверь и вышла. Балкон, вернее, лоджия, была застеклена, и свежий воздух проходил лишь сквозь единственную открытую створку. Лариса взялась за поручень и выглянула вниз. Впервые в жизни порадовалась: 'Как хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже!' Раньше этот факт ее скорее огорчал, нежели вызывал приятные эмоции, ведь лифты ломались с завидной регулярностью, и так часто приходилось подниматься пешком по совершенно неосвещенной лестнице.
Далеко внизу мельтешили люди. Сверху они казались такими маленькими, что даже не воспринимались реальными. Крошечные людишки суетились по своим таким же маленьким и незначительным, как и сами они, делам, даже не подозревая, что кому-то в эту минуту смертельно плохо. 'Им всем наплевать', - выдал разум, не сумев огорчить Ларису. Ей и без того было настолько плохо, что никто уже не смог бы огорчить сильнее. 'Да, хорошо, что мы живем на четырнадцатом этаже' — уже совершенно отстраненно порадовалась Лариса и попыталась перебросить ногу через бетонное ограждение лоджии. 'Нет, так ничего не выйдет, слишком высоко' — подумала она и вернулась в комнату за табуреткой.
Уже возвращаясь из кухни с табуреткой, Лариса вспомнила о родителях. 'Бедные…' Им будет так больно… Нет, им тоже будет очень больно! Значит, они поймут ее, значит, простят. Они поймут, что она не смогла с этим жить. И все же как-то нехорошо уходить вот так, не попрощавшись. Это не тот случай, когда можно уйти по-английски. Лариса поставила табуретку около распахнутой балконной двери и подошла к серванту. Вырвала из конспекта по общей психологии лист, задумалась на мгновение: а что, собственно говоря, писать? Что ее бросили, как грязную использованную ветошь? Нет, даже родителям она не могла этого ни сказать, ни написать. Размашистым неровным почерком написала: 'Простите меня, родные мои, я не смогла с этим смириться, это слишком больно. Простите, я не хотела причинить вам боль'. Задумалась еще на мгновение, что бы такого написать, чтобы родители ее поняли, простили и не слишком горевали. Ничего оригинального не придумала, дописала еще одно 'Простите', и, даже не поставив точку, вернулась к балконной двери и взяла в руки табуретку.
И именно в эту минуту раздался звонок в дверь. Лариса замерла с табуреткой в руках: кто это может быть? Гена? Нет, он ведь сказал, что все кончено, что больше никогда ничего не будет, что не будет свадьбы, что она не будет Горожаниновой, что у них никогда не будет детей, что у нее нет счастливого будущего, у нее вообще больше нет будущего, ничего нет, одна сплошная вселенская пустота. Нет, конечно, он не говорил всего этого, он сказал проще и куда как короче: 'Ты этого не стоишь'. Всего четыре слова, но за ними — огромный смысл, черный смысл, беспросветная безнадежность, мрак. Нет, это не он, это не Гена. А раз это не Гена, то не стоит и отвлекаться на такие мелочи — она занята, она ужасно занята. Лариса вышла на балкон и пристроила табуретку у самого ограждения, занесла ногу…
В дверь вновь позвонили. Через мгновение кто-то отчаянно заколотил в нее ногами. Лариса поставила ногу на пол и прислушалась к шуму за дверью. Кто это так настойчив? А может, это все-таки он? Может, он понял, что ошибся, понял, что неправ? А поняв, пришел просить прощения? Может, еще не все потеряно?! Может, это действительно была дурацкая, просто-таки идиотская выходка и сейчас Геночка рассмеется и скажет: 'Прости, Лорик, я пошутил, милая. Ты же знаешь, я дурак, и шутки у меня дурацкие!' Да, да, это непременно Генка, ее Гена, Геночка! И, забыв убрать с лоджии табуретку, Лариса радостно побежала к двери, размазывая по щекам неизвестно откуда вдруг взявшиеся слезы.
Однако ее ждало дикое разочарование: за дверью стоял не Генка, а взволнованный до крайности Валерка.
— Почему ты не открывала? Почему так долго?!
И, словно отрезая ей путь к отступлению, резко, даже безапелляционно отодвинул ее в сторону, прошел в квартиру и закрыл за собою дверь.
— Что случилось? Я ничего не понимаю. Генка позвонил и сказал, что свадьба отменяется. Лар, что вообще происходит, а? Это его очередная дурацкая шутка? Почему ты плачешь?
Неожиданно для самой себя Лариса обрадовалась Валеркиному приходу. Как-то так оказалось, что никто, кроме него, не смог бы понять ее в эту минуту. Только Дидковский, Валерка, Варела. Он поймет, он один пожалеет. И пожалеет так, что она не будет чувствовать себя ущербной. А может, он поможет, он придумает, как вправить Генке мозги? И в порыве благодарности за то, что не позволил совершить ей тот страшный шаг, отделяющий от пропасти небытия, она прильнула к нему, как к самому близкому, самому родному человеку на свете. Говорить, правда, не могла, только плакала навзрыд. А Валерка, словно поняв, что не надо ее торопить, не надо тормошить, лишь поглаживал ее ласково по спине, как мама в далеком детстве, приговаривая только:
— Чшшш…
И только потом, когда Лариса выплакалась вволю, когда слезы иссякли сами собою, как и появились, четко уловив этот момент, Дидковский провел Ларочку в комнату, почти что силой усадил на диван, сам уселся, по-прежнему прижав ее к себе одною рукой, и только тогда сказал:
— Ну, что там у вас произошло? Я так ничего и не понял. Вы поссорились, да?
Ларисе так хотелось снова заплакать, ведь куда приятнее чувствовать себя защищенной в крепких Валеркиных руках, чем объяснять необъяснимое. Она только поерзала на диване, поуютнее устраиваясь у него под рукой, даже и не думая вырываться из-под его опеки, из такого уютного, а главное, безопасного гнездышка, и промолчала. Молчал и Дидковский, не насилуя, не приставая с вопросами. И вновь оказался прав — через несколько томительно долгих минут Ларисе самой отчаянно захотелось поделиться с ним своей бедой.
— Валерка, милый, я ничего не понимаю. Ведь еще вчера все было так хорошо… Вернее, нет, вчера мы с ним не виделись, я полдня провела в салоне, готовилась к свадьбе — хотела быть самой красивой невестой… А вечером с родителями ездили к бабушке, вернулись поздно, я не стала звонить ему ночью. Но ведь позавчера все было хорошо, что могло измениться? Или он, как дитя малое, не видел меня один день и разлюбил? Валер, объясни мне, а? Что произошло? Почему он так, за что? Я ведь ничего не понимаю…
По-прежнему крепко прижимая Ларочку к себе, Дидковский ответил:
— Да я-то тоже ничего не понимаю, думал, ты мне расскажешь, что произошло. Он позвонил минут десять назад, сказал, что свадьба отменяется и бросил трубку. Я перезванивал — телефон на автоответчике. В двери долбился — безрезультатно. То ли не открывает, то ли не из дому звонил. Тогда я к тебе рванул, а ты тоже не открываешь…
Неожиданно его внимание привлек белый лист на пустом полированном столе. Если бы там лежали еще какие-нибудь бумажки, или газеты — это не выглядело бы так тревожно. Но одинокий белый лист на пустом темном столе… Кажется, только тут его внимание привлекла открытая балконная дверь. Вернее, в самой-то открытой двери в последний майский день не было ровным счетом ничего удивительно, да вот как раз напротив самой двери стояла прислоненная к балконной перегородке табуретка. И у Дидковского захолонуло сердце. Он резко подскочил, схватил записку, предназначавшуюся не ему, за какое-то мгновение прочел ее, перевел взгляд на табуретку:
— Ты что?!! Что удумала?! Совсем тронулась, что ли?!
Выскочил на балкон, схватил табуретку и прямо с места швырнул ее вглубь комнаты, вкладывая в бросок весь свой гнев. Гнев и страх…
— Совсем сдурела девка!!! Это что же, если бы я сейчас не пришел, то ты…
Лариса, не отрывая подбородка от груди, едва слышно ответила:
— То меня бы уже не было…
Дидковский устало присел на диван. Но уже не так, как сидел еще буквально минуту назад, а нерешительно, как-то с краешку, неуверенно или испуганно.
