– Понятно.

– Знаешь, мне приходится задавать себе вопрос, люблю ли я его.

– И что тебе приходится отвечать себе?

– Ну, да, – проговорила она, как само собой разумеющееся. – Конечно же, я люблю его.

Стрикланд прислонился к освещенной солнцем стене и подложил за спину подушку.

– Убей меня, я не понимаю, что это значит.

– Ты не знаешь, что значит любить?

– Этим словом обозначается столь многое, что я действительно не знаю. Это как алиби. – Он непонимающе пожал плечами.

– Я была его женой двадцать лет. Мы пережили Вьетнам. У меня никогда не было другого мужчины. Мы росли вместе.

– Кое-кто назвал бы это проблемой взаимозависимости, – подытожил Стрикланд.

Энн засмеялась. Он встал, не одеваясь, и усадил ее рядом на кровать. По ее лицу прошла тень, и он подумал, что она опасается, как бы их не увидели в незашторенное окно.

– Может быть, и так. А ты пытаешься помочь мне?

– Ты была изолирована от этого проклятого мира. Ты исполняла роль домашней монахини для этого парня.

Она отстранилась от него и встала.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Не сердись, – попросил Стрикланд. – Это ревность. Я имею на нее право.

– Что означает «домашняя монахиня»? Что ты имел в виду?

– Ты пряталась от жизни, как Христова невеста. В своем искусственном мире. Укрываясь от жизни на том острове.

– Нас устраивало это.

– Вас устраивало это, как какую-нибудь парочку сопливых детей, ведущих инфантильный образ жизни. Этот парень ловко провел тебя, понятно?

– Нет, – отрезала она.

– А я говорю – да! – выкрикнул Стрикланд. Увидев, что Энн недоуменно уставилась на него, он сбавил тон. – Ты фантастическая женщина. Ты слишком хороша для него. Он самый обычный обыватель. Труп. Скучный и надутый.

– Я не хочу слышать ничего подобного. Я люблю его.

– А это как раз то, чего не хочу слышать я, – выкрикнул он.

Она села на кровать и печально посмотрела на него.

– Я не бесчувственный чурбан, – продолжал Стрикланд. – Я занимаюсь искусством, так ведь? Как бы там ни было, я делаю фильмы.

– Но я действительно люблю его.

– Если ты и дальше будешь произносить это с таким выражением, я за себя не ручаюсь.

– Двадцать лет это большой срок, Рон.

– Конечно. – Он с отвращением тряхнул головой. – Ради Бога. Он эксплуатировал тебя. Ты жила с ним двадцать лет, потому что противоположный пол остается для тебя загадкой. Для каждой из вас. И только потому, что ты ничего не знаешь о мужчинах вообще, ты не бросила его.

– Я знаю об этом так же мало, как и ты. – Она повернулась и пошла вниз. Вскоре она вернулась со стаканом вина.

– У тебя в самом деле никогда не было другого мужчины?

– Никогда.

Ему показалось, что она избегает смотреть ему в глаза.

– За двадцать лет у тебя ничего не было ни с кем, кроме меня? Извини, но я не верю.

– Это правда. – Теперь она глядела ему прямо в глаза. Он понял, что это так и есть. И изумился ее высокомерной невинности.

Он дотянулся и взял у нее стакан.

– Ты не должна пить из-за всего этого. Во всяком случае, в одиночку. Без меня.

Он залпом выпил ее вино и задержал дыхание, с удивлением почувствовав себя тем болваном с улицы, который был объектом его исследований и источником информации. Ему вдруг стало страшно от того, что он может потерять ее.

Хмурый рассвет не принес с собой буревестников, но Браун все равно развернул яхту и пошел на восток – туда, где ему привиделись сияющие перевернутые пики. Он отчетливо чувствовал вспыхнувший в душе бунт. К полудню, после нескольких часов хода полным ветром, он увидел эти ледяные громады опять, на сей раз в нормальном положении. Это был горный хребет вулканического острова. Он начал осторожно обходить его, постоянно проверяя дно под собой. Самая высокая вершина, высотой около двухсот метров, разбросала свои зубчатые ответвления в оба конца острова. Браун предполагал, что за хребтом есть большая впадина. Когда он приблизился к берегу, из каньонов на него пахнуло холодным ветром, взметнувшим грот и заставившим мачту содрогнуться на ее неустойчивом степсе.

Он увидел ниже линии снегов заросли грубой желтой травы. Кое-где горы были покрыты неведомыми темно-зелеными растениями. Ему показалось, что он разглядел несколько алых пятен, похожих на горечавку в цвету. Взору открывались места, поросшие бордовой камнеломкой, а вот деревьев не было вовсе. Совсем близко волны накатывали на берег, и он мог даже представить, как они шумят, встречаясь с землей. Временами ему казалось, что он слышит крики птиц, эхом разносящиеся по каньонам. Сразу за линией прибоя промелькнули взлетевшие большие бакланы.

День клонился к вечеру, а он все обходил обнаруженный им остров. Сумерки продолжались долгие часы, тени вытягивались такие длинные, что не хватало взгляда добраться до их конца. Море становилось чернильно-черным, а небо пронзительно синим. В тот вечер Браун услышал, как осипший юношеский голос вновь и вновь повторяет его позывной: «Виски Зулу Зулу один Майн восемь семь три». Он не ответил.

Теперь, когда он укрылся от всех, ему казалось, что сон должен вернуться к нему. Но часы шли, а он все лежал, не смыкая глаз, парализованный холодным гневом. В какой-то момент ему показалось, что ветер задул в обратную сторону. Он думал, что надо непременно освободиться от этой унизительной гонки. В конце концов, измученный, он на короткое время впал в забытье.

На следующий день, исследуя очертания острова в бинокль, Браун увидел множество птиц – повсюду были чайки, буревестники всех разновидностей и альбатросы. Один из черных кряжей был так заполнен королевскими пингвинами, что он поначалу принял их шевелящуюся массу за листву, а их желтые грудки – за цветы.

Он подозревал, что на острове должна быть лагуна, которая может иметь где-то выход в море.

Единственным местом, где можно было подойти к берегу, ему представлялась западная оконечность острова. Но там ветер гнал к берегу такие огромные волны, что стоянка на якоре была невозможна. С подветренной же стороны подступы к острову закрывала высокая отвесная скала, черная, как одежды священника, неприступная, как крепость.

С каждым днем бунт в его душе нарастал и заполнил все его существо. Когда наступала короткая ночь, он уходил от острова, направляясь по ветру под одним штормовым кивером. Как только начинало подниматься солнце, его яхта поворачивала и шла назад. Он становился все смелее и все ближе подходил к берегу – благо, ветры позволяли, – прощупывая свой путь эхолотом, который ни разу не показал дна.

Оператор морской связи Виски Оскар. Оскар передавал сообщения о ходе гонки, в которую Браун позволил себя втравить. Навигационный спутник по-прежнему бездействовал. Фоулер, Керуай и Деннис обошли его, пока он дрейфовал в северном направлении. Остальные догоняли их. Браун развлекался за штурманским столиком, рассчитывая, где бы он мог находиться, если бы ветры оставались прежними, если бы яхта не разваливалась на куски, если бы мир был иным. Он вполне мог бы делать в сутки свыше двухсот пятидесяти миль в пятидесятых широтах к югу от экватора. За три недели такого плавания он мог бы пройти большую часть пути до Австралии. В результате этих размышлений на маршруте, которым он не пошел, были даже помечены те места, что он должен был проходить в конце каждого дня путешествия.

Разглядывая эти пометки на карте, он поймал себя на том, что сочиняет в уме соответствующие им записи в бортовом журнале. Погода во всем районе была достаточно устойчивой, ветры – постоянными и вполне предсказуемыми для этого времени года в этих широтах. Всё это, вместе взятое и сдобренное придуманной отвагой и позаимствованными размышлениями, могло бы войти в книгу, которую он мысленно сочинял. В книгу сурового и стойкого мореплавателя, познавшего, что есть одиночество.

Брауну очень захотелось увидеть разницу между человеком, которым он мог бы прикинуться в книге, и тем, каким он был на самом деле. Он понял вдруг, что эта разница была бы во всем и столь огромна, что размышлений о ней хватило бы на всю жизнь. Он заточил карандаш морским ножом, взял чистую записную книжку и написал, только чтобы посмотреть, как это могло бы выглядеть в книге: