– Он говорил: «Тебе повезло, что мы выбрались оттуда. Там все боятся друг друга. Англичанин все время шпионит за соседом с пригорка». Люди любят выгодные для себя сравнения. С чем угодно. С бревном, с проплывающей тучей. Вот и он говорил, что здесь чем умней человек, тем лучше к нему относятся, а в Англии как раз наоборот.

– Очень жаль, что они не увидят, как ты станешь победителем, – сказал Даффи.

Какое-то время они сидели молча. Затем Браун спросил:

– Как ты думаешь, каким мне следует быть? Кого публика хотела бы видеть на моем месте?

– Того, кто лучше, – ответил Даффи.

– Лучше меня, ты имеешь в виду?

– Лучше, чем она сама, публика.

– Но не из таких уж героев она состоит.

Даффи кивнул.

– Вот поэтому ей и нужны герои, Оуэн. – Он встал и устремил взгляд на серые тучи, нависшие над болотами Джерси. – Знаешь, кто мне приходит на ум?

– Линдберг?

– Нет, дружище. Винс Ломбарди.

– Великий человек. А почему именно он?

– Ошибаешься, – проговорил Даффи. – Винс Ломбарди не был великим человеком. Винс Ломбарди чуть не погубил эту страну. Американец в первом поколении, правильно? Бывший игрок «Фордхэма». Нет, он совсем даже не великий.

– Позволь не согласиться. Я думаю, он был выдающимся тренером и большим спортсменом. Хороший пример детям для подражания.

– Он отвратительное чудовище, – заявил Даффи. – Он был причиной войны во Вьетнаме.

Вернувшись тем вечером домой, Браун рассказал Энн о своей беседе с Даффи. Она рассмеялась.

– Даффи обожает тебя, – сообщила она ему.

– Неужели?

– О, это несомненно, – проговорила она слегка заплетающимся языком. – Как и все мы.

Тем же вечером в Хеллз-Китчен Стрикланд, Херси и Памела, понуривая травку, смотрели пленку, которую отснял Фанелли во время пробного выхода в море. На экране Браун, хватая ртом воздух, замахал руками над Зундом и поплыл на спине.

– Что он делает в воде? – спросил Херси. – От него требовалось, чтобы он был там?

– Я не думаю, что требуется находиться в воде, когда у тебя есть лодка.

– Вы хотите сказать, что он как бы свалился за борт? – спросила Памела.

– Похоже на то, – проговорил Стрикланд.

Затем пошли кадры, в которых Браун с видом героя стоял за штурвалом. Звучавшая на этом фоне запись разговора Фанелли с Кроуфордом делала сцену чрезвычайно потешной. Херси скалил зубы. Памела была в отпаде. Она заваливалась на спину в позе лотоса, пока колени у нее не задрались в потолок. Ее хрипловатый хохот заполнил студию.

– Значит, тебе нравится это, – заметил Стрикланд.

– О Боже, – проговорила Памела, задыхаясь от смеха.

– Выдающаяся стряпня, босс, – одобрил Херси.

– Пора рассмотреть, что мы здесь имеем. – Стрикланд задумался. – Он может победить. Он может проиграть. Он может и погибнуть. Исходы могут быть самыми разными, и мы должны быть готовы отобразить любой из них.

– Пропадет часть юмора, если он погибнет, – заметил Херси.

Стрикланд посмотрел на него с возмущением.

– Это почему же?

Ухмылка у Херси растянулась до ушей.

– Жизнь не утрачивает своего юмора, Херси, только потому, что кто-то погибает. Юмор остается и продолжается. Так же, как и сама жизнь. Но если он сподобится и в самом деле утонуть, кстати, вместе с моей бесценной «Сони бетакам», то нам придется довольствоваться этими кадрами, ну и тем, что мы отсняли на берегу.

– Вы можете сделать из этого фильм?

– Конечно, могу. Если он одолеет гонку, у нас будет интересная комбинация видеозаписи и кинопленки. Если он утонет, мы сделаем что-нибудь вроде «Стремящихся в море».

– Ох, ай, – запричитал Херси на манер кельтских плакальщиков, – море, эх море, какой страшной могилой ты стало!

Памела заплакала.

– Я не хочу, чтобы он умер, – всхлипывала она. – Хочу, чтобы победил.

Стрикланд повернулся к ней.

– Правильно. Нет ничего удивительного, что тебе этого хочется.

– А разве вы не хотите, чтобы он победил? – спросил Херси у Стрикланда. – Ведь фильм снимается ради этого.

– Я хочу, чтобы получился фильм. И это все, чего я хочу.

– Все равно вам следовало бы побеспокоиться на этот счет. А вы снимаете Брауна так, как будто вам наплевать, победит ли он, – упрекнул его Херси.

Стрикланд резко выключил проектор и, вскочив на ноги, зажег верхний свет, которым почти никогда не пользовался.

– Я ус-стал от этого! – заорал он. Ему пришлось умолкнуть и постоять немного с закрытыми глазами, прежде чем он смог продолжить. – Я чертовски устал от твоих замечаний о том, что я делаю из него какого-то придурка. Мне кажется, что это уже не смешно.

Херси и Памела в ужасе смотрели на него.

– Мне нужна правда об этом парне. Может быть, он и думает, что я его паршивый рекламный агент, но это не так. Есть жизнь. Есть он, этот парень, и его семья. Они рассказывают кое-что о жизни. Это как раз то, что мне нужно. И плевать я хотел на все чувства – его, ваши или чьи-то другие. Понятно?

– Вполне, – успокоил его Херси.

– На сегодня достаточно, – объявил Стрикланд. – Давайте прервемся. Завтра у нас много работы.

У Памелы возникли неприятности, из-за которых она еще долго не могла появиться в своей квартире в Парамаунте. Стрикланд позволил ей расположиться в своей студии. Когда Херси ушел, а Памела перестала путаться у него под ногами, он опять запустил фильм. Браун пробирается на корму по крышкам люков, подныривает под гик. Браун на камбузе, с мрачным видом поглядывая в сторону камеры, готовит суп. Браун спит. Этот Фанелли просто нутром чуял, что и как надо снимать.

Браун, несгибаемый, возбужденный, вглядывается в рассвет; Браун – претендент на победу, мужчина, достойный восхищения. Памела плакала по нему, но оплакивала себя. «Если Даффи хоть что-то представляет собой как профессионал, – думал Стрикланд, – то он уже должен был преподнести Брауна публике». Благородный яхтсмен выходит в море за всех обиженных и униженных, проигравших и заблудших. День за днем они, отчаявшиеся, обманутые, пожертвовавшие собой, смогут следить за ним по своим атласам – как он уносит прочь их беды и лечит их болячки солеными водами. Все они будут болеть за Брауна, слезливые хлюпики земли. Все они будут удивляться и восторгаться Брауном, бравым моряком и в доску своим воином на боевой колеснице.

«Ты мог бы сыграть злую шутку, – сказал себе Стрикланд, – разделив человечество на сторонников Брауна и тех, которые таковыми не являются».

«А настолько ли хорошо я знаю его, как мне это представляется? – спросил он себя. – И если знаю, то откуда?» Над этим вопросом он не осмелился даже задуматься. Он затягивался сигаретой с марихуаной, прикладывался к стакану с виски, думая об Алкионе[6], и лежал в кровати без сна до тех пор, пока все его мысли не разбежались прочь.

Браун стоял во дворе своего дома и смотрел, как город внизу зажигает огни. Вдоль побережья пронесся поезд «Амтрак» с ярко освещенными вагонами. Погода стояла ясная и прохладная. В небе над Лонг-Айлендом загорелась вечерняя звезда. Завтра ему предстоял выход в море.

Он посидел немного в беседке, увитой пожелтевшей виноградной лозой, вглядываясь в собственный дом. Его дочь в своей комнате занималась под звуки «Мегадет» Энн готовила ужин на кухне, прихлебывая вино из стакана. По радио звучала передача «У нас все находит понимание». Домашний уют, исходивший от его дома, почему-то усиливал чувство одиночества. Прежде чем войти в дом, он бросил быстрый взгляд на небо, с которым скоро надолго останется наедине.

Впервые за много недель комнаты и холлы нижнего этажа были свободны от многочисленных припасов – все они перекочевали на борт «Ноны». Энн сидела за кухонным столом.

– Как ты? – спросила она. Пестрый платок, который был у нее на голове, когда они загружали «Нону», лежал теперь сложенным на столе рядом с ней.