На рассвете следующего дня те же облака так же вытянулись в цепочку вдоль горизонта на востоке. Неподвижное море вместе с небом из фиолетового превращалось в дымчато-голубое. Браун долго смотрел, как оно тут же смыкается над его слабым кильватерным следом. Когда пришла дневная жара, его непослушание переросло в бунт против необходимости терпеть еще один день удушающего штиля. Блестящая шелковая поверхность моря, ее обещавшая прохладу голубизна вывели его из оцепенения.

Он выпустил за «Ноной» шкот в качестве спасательного леера, привязав на одном его конце кофель-нагель, а другой закрепив на грот-мачте. На кормовой части палубы положил кусок мыла для соленой воды. Затем снял с себя одежду, прошел на нос и, склонившись на секунду над его алюминиевым ограждением, прикинул в уме скорость едва заметного поступательного движения яхты. В следующее мгновение он набрал полную грудь воздуха и прыгнул за борт. Теплое море гостеприимно сомкнуло над ним свои тихие воды. Не ощущая сопротивления, он уходил все дальше в глубину, а когда вынырнул, его голова оказалась всего в каких-нибудь шести футах от корпуса «Ноны». Сделав взмах, приложил руку к ее обшивке и ощутил лишь едва заметное скольжение судна под своей ладонью. Затем перевернулся на спину, сделал несколько гребков к корме и, когда рядом оказался шкот, ухватился за него и подтянулся к кормовому штормтрапу. Он намылился раз, потом еще раз. Ласкающая кожу вода, оглушающая тишина в ушах и поверхность моря, находившаяся вровень с глазами, – он почувствовал себя заново родившимся. Порезвившись в воде еще немного, он позавтракал крекерами с консервированными крабами и, запив все овощным соком, устроился в рубке поспать.

В конце дня в пейзаже лишь слегка изменилась освещенность застывшей яхты, самого моря и видневшихся на горизонте облаков. Браун опять поплавал. Он решил проделывать это все время, пока будет стоять затишье, для поддержания физической формы.

Вынырнув в очередной раз на поверхность, он обнаружил на ней незнакомую тень. Неизвестно откуда на солнце набежало облако. Браун плыл на спине и щурился на небо. Почувствовав, что его поднимает какая-то новая волна, он бросил взгляд через плечо и увидел, что его балун медленно наполняется, контуры его темнеют и выгибаются под напором ветра. Яхта застонала и, сорвавшись с места, понеслась вперед, издавая звук, похожий на шелест дождя в листьях. Затем, совершенно неожиданно, мимо него проскочил тащившийся за ней спасательный леер. Он неловко потянулся вперед, чтобы ухватиться за привязанный на его конце кофель-нагель, но лишь скользнул по нему пальцами. «Нона», а с ней и вся его оставшаяся жизнь, уходили от него все дальше и дальше, оставляя ему лишь неожиданно ожившую кильватерную струю. Он поплыл вдогонку за леером спокойно, делая сильные и размеренные гребки, с каждым разом ускоряя свое движение. Сделав с десяток взмахов, он ухватился за шкот и, обмотав его вокруг запястья, дал лодке еще какое-то время тянуть себя по воде.

На палубе Оуэн стоял у транца и смотрел назад, в то место на море, где он только что плыл. Струя в кильватере все так же пенилась, парус по-прежнему пузырился под ветром, но он не ощущал на своем голом теле самого бриза. Охваченный внезапным предчувствием, он поспешил вперед и опять бросился в море перед носом лодки. На этот раз его сердце колотилось не просто от паники, а от пришедшего в голову предположения. Но он все равно плыл изо всех сил и, когда шкот проходил мимо, ухватился за него двумя руками и взобрался на лодку. Он проделывал это снова и снова, пока силы не оставили его. Облако, заслонявшее солнце, бесследно исчезло.

После этого он лежал на палубе и в полудреме видел берег, себя, малышом, в бурунах прибоя, свои дни рождения в разгар лета и своих родителей. В единственном настоящем сне небо заволокли тучи, и он плавал в теплой воде, поверхность которой была усеяна соломинками. Когда он открыл глаза, небо утратило свою голубизну, а солнце низко висело над горизонтом. Оуэн ощущал сильную физическую усталость.

Он надел брюки и сидел в рубке, когда на грани различимого впереди по курсу мелькнула тень, похожая на треугольник паруса. Свесившись над бортом, он увидел, что это была огромная акула, едва скрытая поверхностью моря. Казалось, что она ничего не видит и движется лишь по инерции, почти не проявляя признаков жизни. Миновав корму, она резко развернулась и вновь прошлась вдоль корпуса яхты. На этот раз ее похожий на киль спинной плавник пронзил поверхность воды и прошелся в дюйме от борта. Браун не шелохнулся, наблюдая за ее проходом. «Само совершенство, – подумалось ему, – внушает благоговейный трепет. Она в своей стихии, в отличие от меня».

Когда акула исчезла, Браун огорчился. Ему даже в голову не пришло воспользоваться камерой. Сидя за штурманским столом, он попытался описать в статье для журнала то, что произошло: свое купание, неудавшуюся попытку схватить спасательный конец, появление акулы, но подходящие слова не приходили. Он не мог даже достаточно четко восстановить в памяти происшедшее. Вспоминая, он лишь ощущал страх и тоску, обиду и возбуждение.

Когда посреди ночи налетел еще один ложный бриз, Браун поежился и утолил водой свою странную жажду.

Ноябрьским солнечным днем Энн с Мэгги шли по территории академии. Она вела Мэгги в часовню, где когда-то венчалась с Оуэном. Чуть поодаль следовали Стрикланд и Херси.

– Здесь так мрачно, – поежилась Мэгги, глядя на давно некрашенную и ржавеющую громаду Банкрофт-Холл.

По случаю Дня благодарения курсантов и посетителей не было.

Стрикланд собирался снять их посещение академии на пленку. План предложил Даффи, хотя было ясно, что задумал его еще сам Оуэн. Однако весь этот замысел провалился, что почему-то вызвало у Энн нечто, похожее на удовлетворение. Администрация Аннаполиса не разрешала съемку на территории академии без целого ряда разрешений, получить которые в праздники не представлялось возможным. Киношники были вынуждены довольствоваться осмотром академии в компании Энн и Мэгги.

Мать с дочерью шагнули в полумрак часовни, в то время как Стрикланд с Херси остались стоять у входа. Краем глаза Энн наблюдала, как Мэгги рассматривает флаги за витринными стеклами и мраморные надгробия.

Когда они вышли из часовни, Стрикланд попытался пошутить с Мэгги.

– И как тебе все это, парень? – спросил он.

– Я не знаю, – сдавленно проговорила она, глядя в сторону и краснея.

– Яблоко от яблони, – сказал Стрикланд своему помощнику, когда женщины отошли достаточно далеко, чтобы не слышать их.

– Какой яблони? Ее или его?

– Что с тобой? – спросил Стрикланд. – Она вся в отца. Нам может пригодиться это.

– Господи Иисусе! – Херси обвел взглядом площадки, когда они направлялись к воротам. – Здесь все такое фашистское!

– Ты так думаешь? – спросил Стрикланд.

– Без всяких сомнений.

– Я не нахожу это место таким уж фашистским, – не согласился Стрикланд. – Я имею в виду, что здесь это не очевидно. Вот музей Гуггенхейма – это явный фашизм. А здесь что-то другое.

– Да? А что?

Стрикланд посмотрел на спортивные поля и статую Текамсе.

– Мужество. Республиканское мужество. Мужество и сила республиканцев на море.

– До меня не доходит это, – проворчал Херси.

– Твое поколение Бог миловал.

Впереди них Энн и Мэгги на секунду остановились. Энн сложила руки на груди, глубоко вздохнула и посмотрела вокруг.

– Это было так романтично, – проговорила она. – Иметь ухажера из академии было так престижно, что просто умереть.

– И сейчас есть девицы, готовые умереть от этого, – сказала Мэгги.

– Я рада слышать это.

– Грымзы, – добавила Мэгги, чувствуя в себе какую-то непонятную злость, – грымзы, которым нравятся атлеты. Или копы и форма.

Энн не обратила внимания на вызов.

– Что ж, это считалось пределом мечтаний. Они были очень симпатичные. Мы гордились ими.

«Интересно, – подумала она, – узнает ли ее дочь когда-нибудь, что значит гордиться мужчиной?»