– Правда прекрасна. Вам не кажется? – Анаягам повернулся к мисс Мелиш, и Стрикланду показалось, что он вот-вот подмигнет ей. – Я считаю, что в кино правда прекрасна.

– Вполне резонно, – согласился Стрикланд.

– У вас глубоко проникающий взгляд, – продолжал Анаягам. – Вы грубый насильник.

– Благодарю, – отозвался Стрикланд.

– Вы знаете, что говорится в законе об изнасиловании? – игриво спросил Анаягам. Его вопрос был адресован прежде всего мисс Мелиш, а потом уже к Стрикланду. – В нем говорится, что проникновение, каким бы незначительным оно ни было, является достаточным основанием для предъявления обвинения в совершении преступления.

– Разве это правильно? – спросил Стрикланд.

– Проникновение, – повторил Анаягам, – каким бы незначительным оно ни было.

Они вышли из затемненного зала в коридор. Вдоль багровой стены стояли выстроенные в ряд металлические стулья с сиденьями, обтянутыми красным кожзаменителем. Напротив в рамке висела афиша труппы «Мимы Сан-Франциско».

– Греческая гробница в поэме Китса отображает изнасилование, – сказал Анаягам в шутовской манере. – Тем не менее мы говорим: правда прекрасна. И это, безусловно, так.

Стрикланд изобразил на лице вежливую улыбку.

– Некоторые из ваших объектов, мистер Стрикланд, могут почувствовать себя оскорбленными, когда увидят ваш фильм.

– Могут. Но при этом они узнают себя.

– У вас в фильме сплошная политика, мистер Стрикланд. Это не в духе времени.

Стрикланд начал заикаться.

– Она п… присутствует в моих спектаклях постольку, поскольку…

– В спектаклях? Вы это так называете?

– Совершенно верно, – сказал Стрикланд.

– Вы что, режиссер-постановщик?

– Да, – согласился Стрикланд.

Анаягам усмехнулся.

– Опасный род занятий в нашей индустрии развлечений.

– Это лучший род занятий, – парировал Стрикланд. Анаягам ушел и оставил их вдвоем с Мэри Мелиш.

– На самом деле, фильм понравился ему, – успокоила она Стрикланда.

Он окинул ее быстрым, изучающим взглядом. Это была высокая и симпатичная женщина, с острым взглядом синих глаз и волевым подбородком.

– В самом деле?

– Я уверена в этом, Рональд. А вы хотели побольше комплиментов? У вас что, комплекс или что-то в этом роде?

Было уже поздно, когда он вернулся в свой номер в отеле «Сонеста». Из окон, выходивших на площадь Чарлза, виднелись очертания крыш Бостона на фоне вечернего неба. По телевидению шел фильм «Они живут по ночам» Рея, и он смотрел его с выключенным звуком. От кадра к кадру он все больше укреплялся во мнении, что это был лучший в мире фильм.

Когда фильм закончился, Стрикланд лег на кровать и в мерцающем свете телеэкрана, показывавшего какую-то короткометражную ленту о природе, задумался о своей работе. Никто и никогда не мог обвинить его в приукрашивании действительности. Ни разу в жизни он не изменил ни одного кадра, чтобы кому-то потрафить. Он чтил золото, но никогда не продавался и не покупал дешевого признания. Всегда избегая сентиментальности, он не хотел, чтобы его работы были лишены чувства. Те, кто писал о его фильмах, если даже понимали их, делали это с высокомерием оскорбленных всезнаек.

Он подумал о себе, сидящем в темноте и ожидающем решения толстяка, и устыдился. Но выбора у него не было. При всей своей гордости, он давно смирился с этими унижениями.

Вся беда в том, что его фильмы слишком похожи на жизнь. А людям нужны иллюзии. Они хотят обманываться, но тут ему нечего предложить им. У него есть только вещи, о которых они не хотят слышать. Вещи, поданные без мистификации, разочаровывают.

С другой стороны, беда, возможно, и не в этом. Может быть, есть еще какой-то аспект, которого он не улавливает. Временами он подозревал, а порой и верил, что такой неведомый ему аспект должен существовать. И он может быть совершенно очевидным для того болвана с улицы, внутренним миром которого Стрикланд давно занимается. А его собственное внутреннее зрение могло приобрести свойство, подобное, например, способностям дальтоников. Может быть, он, Стрикланд, видит все рельефно и в перевернутом виде. Так что вполне возможно, что его нетерпимость, въедливость и стремление разоблачать есть следствие неспособности воспринимать вещи такими, какие они есть. Многие карьеры строятся на неверном восприятии окружающего мира. Большинство людей не имеют понятия о том, что же они видят перед собой, и готовы заплатить любому дураку, чтобы он объяснил им это.

«Прежде всего, – думал он, – надо оставаться самим собой и добиваться ясности и определенности». Его беспокойный ум и дефект речи заставили его познать, что такое пауза. Ничем не заполненная пауза – это анархия, ею может воспользоваться кто угодно, ее нельзя затягивать. Он знал, как надо работать с паузами, белым шумом и темными кадрами. «В любом случае, – думал он, – существует vissi d'arte[9]».

Несмотря на весь этот философский настрой, сомнения одолевали Стрикланда. Это была его профессия – ясно видеть во мраке. Но, если смотреть во мрак слишком долго, не может ли он заглянуть в тебя? Если во мраке потерять выдержку, то неизбежно упадешь. Ему представилось вдруг, что он давно ослеп. Воображая свою слепоту, он услышал звонок телефона. Звонила Энн.

– Я решила, что ты не спишь.

– Правильно решила.

– Ты слышал о спутнике? – Голос у нее был довольно веселый.

– О каком спутнике? – спросил он.

– ГСН – глобальной системы навигации. В Швейцарии взорвана приемная станция этой системы.

– Взорвана?

– Армянами, я думаю. Или курдами. С планшетов исчезли все яхты, участвующие в Эглантерийской гонке. И теперь неизвестно, кто где находится.

– Это окончательно?

– Я пока не могу разобраться. Думаю, временно. Береговые охранники в Авери-Пойнт говорят, что такое положение может продлиться с неделю.

– Но ведь это не столь важно. Разве не так?

Она помолчала секунду.

– Не так.

– Но у всех же все в порядке? Оуэн в порядке?

– Да, – ответила она. – Насколько нам известно, у всех все в порядке. Оуэн не выходит на связь. Неисправен генератор.

– Ты обеспокоена? – Нет.

– Ладно, я еду, – заявил он. – Я буду скоро.

– Все в порядке, – пыталась отговорить его она. – Я только хотела побеседовать с тобой.

– Я уже еду.

– Но со мной все в порядке.

– Еду. – Он уже не слышал ее.

В Логане он сел на самолет местной авиалинии до Нью-Хейвена, а оттуда взял такси.

Она только что приняла ванну, но уже успела одеться. Они сели в кабинете на первом этаже, и Энн принесла кофе, словно это был визит вежливости.

– Я не то чтобы обеспокоена, – оправдывалась она. – Так получилось, что я думала о тебе.

Стрикланд отставил чашку с блюдцем в сторону, взял Энн за руку и повел в спальню. Она шла с мрачной усмешкой на лице.

– Что ты делаешь? – спросила она, поддразнивая его.

Они занялись любовью, и он после этого сразу заснул, а утром, обнаружив себя среди стеганых одеял, подушен и пения птиц, долго не мог понять, где находится. Вошла Энн и Села рядом с ним на кровать.

– Я рада, что ты приехал. – Она широко улыбнулась ему. Через секунду он понял, что она уже выпила.

– Как ты себя чувствуешь?

Она улыбнулась еще шире.

– У меня шалят нервы.

– Ты говорила, что все в порядке.

– Да. – Она продолжала улыбаться. – Я не волнуюсь за Оуэна. Я уверена, что у него все прекрасно. У меня просто шалят нервишки.

– Ладно. Надеюсь только, что он снимает на пленку. Оуэн, я имею в виду.

На мгновение во взгляде у нее мелькнул испуг.

– Я уверена, что он делает все, как ты сказал. Он умеет снимать и делает это аккуратно.

Стрикланду стало интересно, заплачет ли она, беспокоясь о своем муже, находящемся в море. Он сел на постели.

– Если ты не волнуешься за него, то почему нервничаешь?

Слез не было. Она, похоже, владела собой.

– Я, должно быть, чувствую себя виноватой. Вот в чем дело.