Господин Гранде рассказал о своем несчастье жене, которая осыпала мужа льстивыми похвалами, однако сразу решила, что г-н Левен ее обманул. Она, как и всякая порядочная женщина, презирала своего мужа, но презирала недостаточно. «В чем состоят его занятия за последние три года? — думала она. — Он банкир и полковник национальной гвардии. Ну что ж, как банкир он зарабатывает деньти, как полковник он храбр. В качестве полковника он способствует получению орденов Почетного Легиона кое-кому из членов правления Французского банка или синдиката биржевых маклеров, которые время от времени ссужают ему на полтора суток один-два миллиона для игры на повышение или понижение. Но граф де Вез наживается на бирже при помощи телеграфа, как господин Гранде игрою на разнице курса. Два-три министра следуют примеру господина де Веза, а их общий господин тоже не кладет охулки на руку и иногда разоряет их, как это случилось с бедным Кастельфульгенсом. У моего мужа перед всеми этими людьми то преимущество, что он весьма храбрый полковник». Г-жа Гранде не думала, что люди подметили отвратительную замашку ее глуповатого мужа острить по всякому поводу. Между тем вряд ли нашелся бы человек от природы более равнодушный, чем он, ко всему, что не было наличными деньгами, нажитыми или потерянными игрой на бирже. Все слова собеседника неизменно казались ему, настоящему торгашу, болтовней, имевшей целью улестить покупателя.
За последние пять лет, в течение которых г-н Гранде, задетый роскошью г-на Турета, давал пышные балы, г-жа Гранде видела его окруженным только льстецами. Однажды жалкий, маленький горбун, г-н Гамон, остряк, бедный и скромно одетый человек, осмелился немного разойтись во мнениях с г-ном Гранде насчет красоты Ошского собора; г-н Гранде тотчас же грубо прогнал его с варварской заносчивостью денежного туза, издевающегося над бедняком, чем шокировал даже г-жу Гранде. Несколько дней спустя она послала с анонимным письмом, якобы возвращая старый долг, пятьсот франков бедному Гамону, который через три месяца имел низость снова принять приглашение г-на Гранде на обед.
Когда г-н Левен поведал г-же Гранде в сильно смягченном виде всю правду о том, как бессодержательно, как пошло и напыщенно-красноречиво г-н Гранде отвечал старому генералу, она с холодной надменностью, удивительно соответствовавшей типу ее красоты, дала ему понять, что она убеждена в его предательстве.
Господин Левен повел себя, как молодой человек: он пришел в отчаяние от этого обвинения и три дня только тем и был занят, что стремился доказать г-же Гранде ее несправедливость. Вопрос осложнялся тем, что король, который за последние пять-шестъ месяцев с каждым днем становился все более и более убежденным противником окончательных решений, послал своего сына к министру финансов, чтобы при его посредстве помириться со старым генералом и чтобы впоследствии, когда это примирение будет уже ни к чему, отречься от всего, о чем договорился сын, и сослать его в деревню.
Примирение удалось, так как старый генерал очень хотел, чтобы известная поставка лошадей в армию была полностью оплачена, прежде чем он уйдет из министерства.
Господин Соломон К., поставщик, в контракте благоразмно оговорил, что сто тысяч франков залога, внесенные сыном генерала, и барыши, принадлежащие той же особе, будут выплачены ему за счет ассигновки на жалованье, подписанной г-ном министром финансов. Король хорошо знал об этой спекуляции с лошадьми, но о подробностях сделки ему стало известно лишь благодаря мелкому шпиону, служащему министерства финансов, который посылал свои доносы на имя его сестры.
Король испытал чувство унижения и ярости оттого, что не раскусил махинации, и в гневе готов был поручить командование одной из бригад в Алжире г-ну Ле Г., начальнику его особой полиции. Политика короля по отношению к министрам носила бы совсем другой характер, если бы он мог рассчитывать, что наверняка удержит генерала на его посту еще в течение двух недель.
Господин Левен, не знавший об этих обстоятельствах, счел двухнедельную отсрочку за новый признак робости или даже ослабление воли короля, но не рискнул поделиться своими соображениями с г-жой Гранде. Его принципом было никогда не говорить женщинам о некоторых вещах.
Благодаря этому, хотя он с полной откровенностью и добросовестностью, за исключением этой детали, рассказал обо всем г-же Гранде, та, держась настороже и живейшим образом встревоженная этими обстоятельствами, убедилась, что он с ней неискренен.
Ее подозрения не ускользнули от г-на Левева. В своем отчаянии честного человека, пылком и бурном, как все его чувства, г-н Левен, не решавшийся говорить по существу о некоторых вещах в присутствии жены, в тот же день, после обеда в кругу семьи, спозаранку уехал в Оперу, взяв с собой сына, и заперся с ним в ложе.
Только закрыв дверь на задвижку, он решился рассказать Люсьену самым простым языком обо всех подробностях сделки, заключенной им с г-жой Гранде.
Господин Левен считал, что обращается к дипломату, а между тем сам допустил грубую бестактность. Тщеславие Люсьена было глубоко уязвлено. Он почувствовал холод в груди, ибо наш герой, в этом отношении резко отличный от героев благонравного романа, был существом не только не абсолютно совершенным, но и просто несовершенным. Он родился в Париже, и вследствие этого свойственные ему первые порывы тщеславия были в нем невероятно сильны.
Это безграничное парижское тщеславие не шло, однако, рука об руку со своей обычной спутницей — глупой уверенностью в том, что он обладает преимуществами, которых на самом деле у него нет. В смысле недостающих ему свойств он относился к себе даже с излишней строгостью. Например, он думал: «Я слишком прост, слишком искренен, не умею достаточно скрывать испытываемую мною скуку, еще меньше умею скрывать любовь, для того чтобы я мог когда-нибудь добиться выдающегося успеха у светской женщины».
И вдруг совершенно неожиданным образом г-жа Гранде, со своей осанкой королевы, со своей редкой красотою, огромным богатством, безукоризненным поведением, явилась блестящим опровержением этих философских, но грустных предвидений.
Люсьен наслаждался выпавшим на его долю счастьем. «Этот успех никогда не повторится, — думал он. — Никогда без любви с моей стороны я не буду пользоваться успехом у высокодобродетельной женщины, занимающей видное положение в свете. Я смогу добиться успеха только в результате пошлой и вульгарной любовной эаразы, как говорил Эрнест. Я слишком невежествен в подобных делах, чтобы суметь соблазнить кого бы то ни было, хотя бы гризетку. Через неделю женщина мне либо наскучит — и я брошу ее, либо слишком мне понравится — и, заметив это, она посмеется надо мной. Если бедная госпожа де Шастеле любила меня, как мне хочется иногда верить, и притом любила уже после своего грехопадения с ненавистным гусарским подполковником, человеком столь заурядным, столь пошлым, столь отвратительным в качестве соперника, то это произошло не потому, что я проявил какой-то талант, а просто потому, что я любил ее до безумия… как люблю и сейчас».
Люсьен на минуту остановился. Его тщеславие было в это мгновение так сильно задето, что он скорее относился к любви как к недавнему воспоминанию, чем ощущал в сердце ее присутствие.
Как раз в этот момент, когда приключение с г-жой Гранде начинало сильно нравиться Люсьену, фраза отца разрушила все его самодовольные иллюзии. За час до того он еще повторял себе: «Эрнест ошибся, предсказав мне, что никогда в жизни я, не любя, не буду обладать светской женщиной, если только не возьму ее жалостью, слезами и всем тем, что этот горе-химик называет влажным путем». Одно-единственное слово, сказанное отцом и последовавшее за триумфальным днем, наполнило его сердце горечью.
Чрезмерное тщеславие помогло ему не дать разгадать себя лукаво испытующему взору отца, не сводившего с него глаз: он скрыл от безжалостного насмешника свое жестокое разочарование. Г-н Левен был бы очень счастлив, если бы угадал душевное состояние сына. Он знал по опыту, что то же самое тщеславие, которое вызывает столь жестокие страдания, помогает нам справиться с ними. Напротив, он сильно опасался чувства, внушенного Люсьену г-жою де Шастеле. Ему ничего не удалось заметить, и он нашел, что его сын — настоящий дипломат, отлично понимающий взаимоотношения короля с министрами и не преувеличивающий ни тонкого лукавства, первого, ни гнусного низкопоклонства вторых, низкопоклонства, встающего, однако, на дыбы под жестоким ударом хлыста парижской насмешки.
