В одиннадцать часов оба приказа были подписаны и еще до полуночи были присланы г-ну Левену с любезной запиской министра финансов. В час ночи этот министр получил записку от г-на Левена, который просил предоставить восемь местечек его сторонникам и очень холодно благодарил за чрезмерные милости по отношению к его сыну.

На другой день в палате министр финансов сказал ему:

— Дорогой друг, не надо быть ненасытным.

— В таком случае, дорогой друг, надо быть терпеливым.

И г-н Левен записался назавтра в очередь ораторов. В тот же вечер он пригласил к обеду всех своих друзей.

— Милостивые государи, — сказал он, усаживаясь за стол, — вот маленький перечень местечек, которые я просил у господина министра финансов; он думал заткнуть мне рот, наградив моего сына крестом; если завтра, до четырех часов, мы не получим по крайней мере пяти из этих мест, которые нам должны дать по справедливости, мы соединим наши двадцать девять черных шаров с одиннадцатью другими, уже обещанными мне в палате, что составит сорок голосов. Кроме того, я как следует поиздеваюсь над нашим добрейшим министром внутренних дел, который вместе с господином де Босеаном один лишь противится нашим требованиям. Что вы думаете на этот счет, господа?

И под предлогом, что он хочет узнать их мнение о вопросе, подлежавшем завтра обсуждению, он изложил им сущность дела.

В десять часов вечера он поехал в Оперу. Он предложил сыну надеть орден на мундир, которого тот никогда не носил. В Опере, словно он тут ни при чем, через третьих лиц он дал знать министру о своем намерении выступить завтра и о сорока голосах, которые были ему обеспечены.

В палате в четыре часа дня, за четверть часа до начала голосования по вопросу, стоявшему в порядке дня, министр финансов объявил ему, что пять мест из восьми будут даны.

— Слово вашего сиятельства для меня — чистое золото, но пять депутатов, чьи интересы я защищаю, знают, что они имеют своими противниками господина де Босеана и господина де Веза, и потому хотели бы официального уведомления, а до тех пор они не поверят.

— Это уже слишком, Левен! — воскликнул министр и покраснел до корней волос. — Де Вез прав! Вы способны вывести из себя даже…

— Значит, война? — ответил Левен, и через четверть часа он был на трибуне.

Приступили к подсчету голосов; министерство получило большинство в тридцать семь голосов, что было сочтено весьма тревожным симптомом, и г-н Левен наконец дождался чести, что совет министров под председательством короля долго обсуждал вопрос о нем.

Граф де Босеан предложил припугнуть его.

— Это человек крайне неуравновешенный, — сказал министр финансов. — Его компаньон Ван-Петерс часто говорил мне это. Иногда он обнаруживает самый ясный взгляд на вещи, а в иных случаях готов пожертвовать всем своим состоянием и самим собою, лишь бы удовлетворить свою прихоть. Если мы рассердим его, это придаст новую силу его неисчерпаемому злоязычию, и, высказав сотню дурных мыслей, он натолкнется на одну действительно хорошую или, во всяком случае, на такую, которая будет сочтена хорошей врагами короля..

— Ему можно нанести удар в лице его сына, — заметил граф де Босеан, — в лице этого дурачка, которого, только что произвели в лейтенанты.

— Не «произвели», граф, — возразил военный министр, — произвел его в лейтенанты я, который по роду службы должен разбираться в вопросах доблести. В бытность его уланским корнетом он, быть может, однажды вечером оказался недостаточно вежлив, когда, разыскивая графа де Веза, чтобы дать ему отчет о деле Кортиса, отлично доведенном им до конца, явился к вам на дом…

— Как это недостаточно вежлив? — перебил граф. — Этот негодяй…

— Говорят — недостаточно вежлив, — повторил министр, напирая на слово «говорят». — Прибавляют даже подробности: говорят, что он предлагал подать в отставку; обо всей этой сцене рассказали людям, у которых есть еще память.

И старый вояка повысил голос.

— Мне кажется, — заметил король, — что в некоторых случаях в известной обстановке лучше было бы спокойно обсуждать вопрос, не допуская личных намеков и в особенности не повышая голоса.

— Государь, — сказал граф де Босеан, — уважение к вашему величеству замыкает мне уста. Но во всяком ином месте…

— Ваше сиятельство найдет мой адрес в королевском альманахе, — сказал военный министр.

Подобные сцены ежемесячно повторялись в совете министров. Сочетание шести букв король утратило в Париже все свое магическое действие.

Кучка недоумков, именовавшаяся тогда династической оппозицией и позволявшая руководить собою нескольким честолюбивым, но нерешительным людям, которые могли, но не захотели стать министрами Людовика-Филиппа, открыла свои счета у г-на Левена. Он был глубоко удивлен.

«Значит, есть люди, принимающие всерьез мою парламентскую болтовню? Значит, я пользуюсь влиянием и весом? Видно так, если большая партия, или, говоря точнее, крупная фракция палаты, предлагает мне союз».

Впервые за всю жизнь в г-не Левене пробудилось честолюбие парламентского деятеля. Но это показалось ему до такой степени смешным, что он не посмел заикнуться об этом даже своей жене, с которой он до сих пор делился малейшими своими мыслями.

По приезде в Париж Дю Пуарье был глубоко поражен удивительной роскошью тамошней жизни. Вскоре им овладело ужасное, необузданное желание насладиться всем этим великолепием. Он видел, что г-н Берье вызывал восхищение дворянства и крупных собственников, а г-н Пасси был крупнейшим дельцом и знатоком бюджета; огромное большинство французов — тех, кто хочет иметь короля-чурбана, и притом обходящегося не очень дорого, или президента, — вовсе не было представлено.

«Оно еще долго не будет представлено, так как не может избрать депутата. Я приехал сюда на пять лет. Я хочу быть французским О'Коннелем или Корбеттом. Я ни перед чем не остановлюсь и завоюю себе видное и своеобразное положение. У меня может появиться соперник только тогда, когда все офицеры национальной гвардии станут избирателями… быть может, лет через десять. Сейчас мне пятьдесят два года, а там видно будет… Я скажу, что они заходят слишком далеко, я дам подкупить себя за хорошую постоянную должность и почию на лаврах».

Обращение нового святого Павла совершилось в два дня, но претворить свои планы в жизнь было ему нелегко; он обдумывал их целую неделю. Самым существенным было — не поступиться религией.

Наконец он нашел программу действий, достойную понимания широкой публики. «Речи верующего» пользовались в прошлом году большим успехом, он сделал их своим евангелием, представился г-ну де Ламенне и разыграл перед ним пылкрго энтузиаста. Не знаю, оплакивал ли свою славу знаменитый бретонец, увидя своего последователя столь дурного тона, но ведь сам он из поклонника папы превратился в любовника свободы. У нее обширное, немного ветреное сердце, и она часто забывает спрашивать у людей: «Откуда вы?»

Накануне в палате, преследуемый смехом всех правых и грубыми остротами буржуазной аристократии, он все-таки умудрился жестами и мимикой заставить собрание выслушать его речь — удивительный образец эготизма.

— Я понимаю, что на меня будут нападать за мою манеру излагать свои мысли, жестикулировать, всходить на эту трибуну. Все это несправедливо. Да, господа, я впервые увидел Париж в пятьдесят два года. Но где я провел эти пятьдесят два года? В глуши провинции, в замке, окруженный лестью слуг, нотариуса, угощая обедами местного священника? Нет, господа, я провел эти долгие годы, знакомясь с людьми самых разнообразных общественных положений и помогая бедным. Получив в наследство несколько тысяч франков, я, не задумываясь, израсходовал их на свое образование.

Окончив в двадцать два года университет, я стал доктором, но у меня не было и пятисот франков. Теперь я богат, но я отвоевал это состояние у деятельных и достойных соперников. Я заработал это состояние не тем, что дал себе труд родиться, как мои прекрасные противники, но визитами, за которые получал сначала по тридцать су, потом по три франка, наконец, по десять франков, и, к стыду моему, признаюсь вам: у меня не было времени научиться танцевать. Пусть теперь господа ораторы, умеющие хорошо танцевать, нападают на бедного деревенского врача за то, что ему не хватает грации. Действительно, это будет великолепная победа! В то время как они в Атенее или во Французской академии брали уроки красноречия и искусства говорить, ничего не говоря, я посещал хижины в горах, покрытых снегом, и учился узнавать нужды и желания народа. Я представляю здесь сто тысяч французов, лишенных избирательных прав, с которыми я говорил в своей жизни; огромнейший недостаток этих французов заключается в том, что они ничего не смыслят в изысканных манерах.