«Прилично ли мне, — размышляла г-жа де Шастеле, — поехать с девицами к «Зеленому охотнику»? Не будет ли это означать, что я включаю господина Левена в число близких друзей?»

Решить надо было в одно мгновение; любовь воспользовалась нарастающим смущением. Вдруг, вместо того, чтобы идти молча и, опустив глаза, избегать взора Люсьена, г-жа де Шастеле повернулась к нему.

— У господина Левена какие-нибудь неприятности в полку? Он, кажется, погружен в мрачную меланхолию?

— Вы правы, сударыня, я очень мучаюсь со вчерашнего дня. Я не понимаю, что со мною происходит.

Глубоко серьезное выражение его глаз, в упор смотревших на г-жу де Шастеле, подтвердило искренность его слов. Это поразило г-жу де Шастеле; она остановилась как вкопанная. Она не могла больше сделать ни шагу.

— Я стыжусь того, в чем собираюсь признаться, — продолжал Люсьен, — но долг честного человека велит мне говорить.

При столь многозначительном вступлении глаза г-жи де Шастеле покраснели.

— Форма моей речи, слова, которыми я должен воспользоваться, также смешны, как странна и даже глупа сущность того, что я имею сказать.

Наступила короткая пауза; г-жа де Шастеле с тоской смотрела на Люсьена; казалось, он находился в большом затруднении; наконец, словно с трудом преодолев гнетущий стыд, он вымолвил, запинаясь, слабым, еле внятным голосом:

— Поверите ли вы мне, сударыня? Можете ли вы выслушать меня, не насмехаясь надо мною и не считая меня последним из людей? Я не могу забыть особу, которую увидел вчера у вас. Эта ужасная физиономия, этот острый нос в очках как будто отравили мне душу.

Госпожа де Шастеле с трудом скрыла улыбку.

— Да, сударыня, ни разу со времени моего приезда в Нанси я не испытывал того, что почувствовал, увидав это чудовище; мое сердце остыло. Я убедился, что могу в течение целого года не думать о вас, и — это удивляет меня еще больше — мне кажется, что в сердце моем уже нет любви.

При этих словах лицо г-жи де Шастеле стало глубоко серьезным; Люсьен не замечал на нем и тени иронии или улыбки.

— Право же, я решил, что сошел с ума, — прибавил он своим наивным тоном, исключавшим, в глазах г-жи де Шастеле, всякий намек на ложь и преувеличение. — Нанси показался мне новым городом, которого я никогда до сих пор не видел, так как раньше во всем свете я видел только вас одну; прекрасное небо, казалось, говорило мне: «Ее душа еще чище»; при виде какого-нибудь мрачного дома я думал: «Как нравился бы мне этот дом, если бы в нем жила Батильда!» Простите меня за мой слишком интимный тон.

У г-жи де Шастеле вырвался жест нетерпения, означавший: «Продолжайте, я не обращаю внимания на эти пустяки!»

— Так вот, сударыня, — продолжал Люсьен, как бы следя по глазам г-жи де Шастеле за впечатлением, которое производили его слова, — в то утро мрачный дом показался мне тем, что он есть на самом деле; красота небосвода не напоминала мне о другой красоте, — словом, я, к несчастью, уже не любил.

Вдруг четыре очень суровые строки, полученные мною в ответ на письмо, безусловно слишком длинное, как будто ослабили немного действие отравы. Я имел счастье увидеть вас; ужасное горе рассеялось, я вновь вернулся к своим узам, но чувствую себя еще как бы скованным вчерашним ядом… Я говорю, сударыня, немного напыщенно, но, право, я не умею выразить другими словами то, что происходит со мною с тех пор, как я увидел вашу компаньонку. Мне нужно сделать усилие над самим собою, чтобы говорить с вами языком любви, — это ли не роковой признак?

После чистосердечного признания Люсьен почувствовал, что с его груди свалилась огромная тяжесть, и у него отлегло от сердца. Он был так мало опытен в жизни, что совсем не ждал такого счастья.

Госпожа де Шастеле, напротив, казалось, была подавлена. «Ясно, он просто фат. Можно ли, — думала она, — отнестись к этому серьезно? Должна ли я поверить, что это наивное признание нежной души?»

Обычная манера Люсьена выражаться была настолько бесхитростна, когда он обращался к г-же де Шастеле, что она склонялась к последнему мнению. Но она часто замечала, что, обращаясь не к ней, а к кому-нибудь другому, он нарочно говорил смешные вещи, и воспоминание об этой обычной для него неискренности было ей крайне неприятно. С другой стороны, манеры Люсьена и его тон до такой степени изменились, конец его речи производил впечатление настолько правдивое, что она не знала, как сделать, чтобы не поверить ему. «Неужели в его возрасте он уже такой искусный актер?»

Но если она поверит этому странному признанию, если она сочтет его искренним, прежде всего она не должна показать, что она рассержена или, тем более, опечалена, — а как избежать того и другого?

Госпожа де Шастеле услыхала голоса девиц Серпьер, бегом возвращавшихся в сад. Г-н и г-жа де Серпьер уже ожидали в большой коляске Люсьена. Г-жа де Шастеле не дала себе времени прислушаться к голосу рассудка. «Если я не поеду к «Зеленому охотнику», две бедных девочки лишатся приятной прогулки». И она села в карету с самыми младшими. «Во всяком случае, — решила она, — у меня будет несколько минут, чтобы подумать».

Мысли ее были отрадны: «Господин Левен — честный человек, и, как ни странно и невероятно то, что он говорит, его слова правдивы. Его лицо, все его существо сказали мне это раньше, чем он раскрыл рот».

Когда, подъехав к Бюрельвильерскому лесу, все вышли из экипажей, Люсьен стал другим человеком: г-жа де Шастеле с первого взгляда заметила это. Чело его вновь стало ясным, манеры непринужденными. «У него благородное сердце, — с радостью думала она. — Свет еще не научил его притворству и лживости; в двадцать три года это удивительно. А ведь он вращался и в высшем обществе!» В этом отношении г-жа де Шастеле глубоко заблуждалась. Начиная с восемнадцатилетнего возраста, Люсьен жил не среди придворных или обитателей Сен-Жерменскочр предместья, а среди реторт и перегонных кубов химического факультета.

Через несколько минут получилось так, что Люсьен вел под руку г-жу де Шастеле, две девицы Серпьер шли рядом с ними, остальные же члены семьи следовали в десяти шагах от них.

Люсьен заговорил веселым тоном, чтобы не слишком привлекать внимание девиц:

— С тех пор, как я решился сказать правду особе, которую я уважаю больше всего на свете, я стал другим человеком. Слова, какими я пользовался, говоря о девице, вид которой отравил меня, уже кажутся мне смешными. Я нахожу, что погода здесь такая же чудесная, как и позавчера. Но прежде чем отдаться счастью, к которому располагает это прекрасное место, мне нужно, сударыня, услышать ваше мнение о речи, в которой фигурировали и узы, и яд, и много других трагических слов.

— Признаюсь вам, сударь, у меня нет вполне определенного мнения. Но в общем, — прибавила она после краткой паузы и с суровым видом, — я как будто вижу искренность: если налицо ошибка, то, по меньшей мере, нет желания обмануть; а ради истины все можно простить, даже узы, яд и т. д.

Произнося эти слова, г-жа де Шастеле хотела улыбнуться. «Как, — подумала она, искренне опечалившись, — неужели, разговаривая с господином Левеном, я никогда не сумею придерживаться подобающего тона? Неужели беседа с ним для меня такое огромное счастье? И кто в силах меня уверить, что это не фат, желающий подшутить надо мной, бедной провинциалкой? Быть может, даже и не будучи бесчестным человеком, он питает ко мне самые обыкновенные чувства, и эта любовь — только плод гарнизонной скуки!»

Так звучал в душе г-жи де Шастеле голос, противоречивший любви. Но его сила уже удивительно ослабела. Ей доставляло огромное удовольствие мечтать, и она говорила лишь столько, сколько было нужно, чтобы не обратить на себя внимания семейства Серпьеров. Наконец, к счастью для Люсьена, прибыли немцы-валторнисты и начали играть вальс Моцарта, а затем дуэты из «Дон Жуана» и «Свадьбы Фигаро». Г-жа де Шастеле стала еще более серьезной, затем, хотя и постепенно, более счастливой.