— Все эти махинации мне совсем не по вкусу. В правильно организованном учреждении каждый должен называться согласно исполняемым им обязанностям.

«В таком случае вы должны были бы называться управляющим талантливой женщины, которая делает из вас министра», — подумала г-жа Гранде.

Пришлось потерять еще несколько минут.

Госпожа Гранде знала, что взять этого бравого полковника национальной гвардии можно только измором. Беседуя с женой, он практиковался в остроумии, которое ему могло понадобиться в палате депутатов. Можно себе представить, как непринужденно и кстати должен был справляться с этим на редкость рассудительный негоциант, лишенный всякого воображения!

— Надо будет загрузить делами господина Люсьена Левена, чтобы он забыл мадмуазель Раймонду.

— Нечего сказать, благородная задача!

— Это прихоть человека, который по странной игре судьбы получил власть, даже, можно сказать, всемогущество. А есть ли что-нибудь почтеннее человека, обладающего властью?

Десять минут спустя г-н Гранде смеялся над простодушием г-на Левена, и речь снова зашла о мадмуазель Раймонде. Высказав на этот счет все, что можно сказать, г-н Гранде наконец заявил:

— Чтобы заставить Люсьена Левена позабыть это странное увлечение, было бы вполне уместно, если бы вы с ним немного пококетничали. Вы можете предложить ему свою дружбу.

Это было сказано вполне трезво, естественным тоном г-на Гранде; до этой минуты он острословил. Разговор длился уже час и три четверти.

— Разумеется, — без колебаний ответила г-жа Гранде, чрезвычайно обрадовавшись этому в глубине души.

«Сделан огромный шаг вперед, — подумала она, — это надо констатировать». Она поднялась.

— Это идея, — сказала она мужу, — но мне трудно с этим примириться.

— Ваша репутация так безукоризненна, в ваши двадцать шесть лет при вашей замечательной красоте вы ведете себя так безупречно и поставили себя настолько выше всяких подозрений, подсказанных завистью к моему успеху, что вы вполне можете себе позволить в пределах приличий и чести все, что может быть полезно нашему дому.

«Вот он уже говорит о моей репутации, как говорил бы о достоинствах своей лошади!»

— Не со вчерашнего дня имя Гранде пользуется уважением порядочных людей. Мы не какие-нибудь безродные.

«Ах, боже мой! — подумала г-жа Гранде. — Он сейчас заговорит о своем предке, тулузском синдике».

— Отдайте себе до конца отчет, господин министр, в размерах обязательства, которое вы собираетесь взять на себя.

Я слишком уважаю себя, чтобы швыряться своими друзьями. Если господин Левей сделается нашим близким другом в первые два месяца вашего пребывания у власти, он должен будет им остаться в течение двух лет даже в том случае, если господин Левен потеряет свое влияние в палате или на короля, даже в том маловероятном случае, если ваше министерство падет…

— Министерства держатся по крайней мере три года, палате предстоит еще четыре раза голосовать бюджет, — обиженным тоном возразил г-н Гранде.

«Ах, боже мой! — подумала г-жа Гранде. — Я навлекла на себя еще десятиминутный разговор в канцелярском духе на высокую политическую тему».

Она ошиблась: разговор закончился только через семнадцать минут обязательством г-на Гранде сделать Люсьена Левена близким своим другом на три года, если уж придется взять его на один месяц.

— Но в свете будут считать его вашим любовником.

— Мне это будет неприятнее, чем кому бы то ни было. Я предполагала, что вы постараетесь меня в этом утешить… Но скажите наконец, хотите вы стать министром?

— Я хочу стать министром, но достойным путем, как Кольбер.

— Где нам взять кардинала Мазарини, который, умирая, представил бы вас королю?

Эта ссылка на историю, сделанная кстати, привела в восторг г-на Гранде и показалась ему убедительным доводом.

Она захотела поиграть с ним в шахматы.

В этот вечер она была оживлена, блистала еще более удивительной свежестью, чем обычно. В ее красоте не было ничего величественного, ничего неприступного — словом, ничего такого, что пленяет избранные сердца и внушает страх большинству людей.

Успех г-жи Гранде у двух десятков мужчин, один за другим подходивших к шахматному столику, был поразителен.

«И такая женщина почти ухаживает за мной! — думал Люсьен, доставляя г-же Гранде удовольствие выигрывать у него. — Должно быть, я изрядный чудак, если мне это не доставляет счастья».

Вдруг у него мелькнула мысль: «Я нахожусь в таком же положении, как мой отец: я потеряю свое положение в этом салоне, если не воспользуюсь ее благосклонностью, и кто мне поручится, что впоследствии я не пожалею об этом? Я всегда презирал это положение, но я никогда не занимал его. Отнестись к нему с презрением было бы глупо».

— Какая для меня жестокая радость играть с вами в шахматы! Если вы не ответите на мою роковую любовь, мне ничего другого не останется, как пустить себе пулю в лоб.

— В таком случае оставайтесь в живых и любите меня… Сегодня вечером ваше дальнейшее присутствие совсем лишило бы меня самообладания, необходимого, чтобы поддерживать разговор со столькими людьми. Побеседуйте минут пять с моим мужем, а завтра, в час дня, если будет хорошая погода, приезжайте верхом.

«Итак, я счастлив!» — подумал Люсьен, садясь в кабриолет.

Не проехал он и ста шагов, как остановил лошадь.

«Я, значит, в самом деле счастлив, — мысленно повторил он, приказав слуге править вместо него, — если я так смущен.

И это все счастье, какое может дать свет? Отец будет составлять министерство, он играет самую видную роль в палате; самая блестящая женщина в Париже, кажется, готова уступить моей мнимой страсти».

Сколько ни возвращался Люсьен к перспективе этого счастья, сколько ни подходил к нему с разных сторон, вывод был единственный: «Насладимся вполне этим счастьем, чтобы не сожалеть, как ребенок, когда оно минет».

Несколько дней спустя Люсьен, выйдя из кабриолета, чтобы подняться к г-же Гранде, соблазнился великолепной луной, которую он увидал в ворота, выходившие на площадь Мадлен. Вместо того чтобы подняться наверх, он пошел по улице, к великому удивлению господ кучеров.

Желая избавиться от их взоров, он отошел шагов на сто, скромно прикурил свою сигару от жаровни торговца каштанами и направился дальше, любуясь красотой неба и предаваясь размышлениям.

Люсьен отнюдь не был посвящен отцом во все, что тот предпринял для него, и мы не скроем, что он был немного горд своим успехом у г-жи Гранде, безупречное поведение, редкая красота и крупное богатство которой создавали вокруг нее в парижском обществе известный ореол. Если бы ко всем этим данным она могла присоединить еще аристократическое происхождение, о ней говорила бы вся Европа, однако, несмотря на все ее старания, ей ни разу не посчастливилось принимать у себя английских лордов.

Люсьен теперь, по прошествии некоторого времени, гораздо сильнее ощущал это счастье, нежели в первые дни.

Госпожа Гранде была самой блестящей женщиной, к которой он когда-либо приближался, ибо, мы должны признаться, — и это чрезвычайно повредит ему во мнении тех из наших прекрасных читательниц, которые, к счастью для себя, обладают громкими именами или большим состоянием, — мы должны признаться, что ему всегда казались странными бесконечные претензии г-ж де Коммерси, де Марсильи и других бедных родственниц императора, с которыми он встречался в Нанси. Культ устарелых идей, крайние политические воззрения гораздо смешнее в провинции, чем в Париже. На наш взгляд, там они менее смешны, так как по крайней мере в провинции общественный класс, исповедующий их, лишен энергии.

«Эти люди всему завидуют, всего боятся и вследствие этих двух приятных чувств забывают жить». Эта фраза, которою Люсьен резюмировал все содержание провинциальной жизни, принижала в его глазах прелестный образ г-жи д'Окенкур, так же как и поистине выдающийся ум г-жи де Пюи-Лоранс. Этот постоянный страх, это сожаление о прошлом, которое не смели защищать как нечто достойное уважения, мешали Люсьену замечать подлинное величие.