Взор г-на Левена загорелся, ему сразу пришли в голову две-три реплики, но он удержался и ограничился приятной улыбкой. «Только один дурак нашелся, — подумал он, — готовый подрубить ветку, на которой он сидит».
Все глаза были устремлены на г-на Левена. Другой смельчак воскликнул:
— Наш друг Левен жертвует нами ради красного словца!
— Если вы хотите порвать со мной сношения, вы вольны это сделать, — серьезным тоном ответил г-н Левен. — В таком случае я вынужден расширить мою столовую, чтобы иметь возможность принимать новых друзей, которые ежедневно домогаются голосовать со мной заодно.
— Ну, ну, не будем ссориться! — воскликнул один из депутатов, отличавшийся здравым смыслом. — Чем были бы мы без господина Левена? Что касается меня, я выбрал его своим руководителем на все время моей законодательной карьеры. Я никогда ему не изменю.
— Я тоже!
— Я тоже!
Так как оба депутата, выступавшие против него, колебались, то г-н Левен, подойдя к ним, пожал им руки и постарался разъяснить, что если содружество примет эти восемь предложенных мест, оно будет низведено до роли виллелевской клики Трехсот.
— Париж — опасный город. Через неделю вся мелкая пресса стала бы на все лады склонять ваши имена.
При этих словах оба оппозиционера затрепетали.
«Наименее тупой из них, — подумал г-н Левен, — отлично мог бы поставлять газетам статейки».
И мир был заключен.
Король часто приглашал к обеду г-на Левена и после обеда полчаса или три четверти часа беседовал с ним, отойдя к амбразуре окна.
«Моя репутация остроумца погибла окончательно, если я буду щадить министров». — И он нарочно издевался без удержу над кем-нибудь из них на другой день после обеда во дворце.
Король решил поговорить с ним об этом.
— Ваше величество, я умолял вас предоставить мне в этом отношении полную свободу. Я могу дать кое-какую передышку только их преемникам. Нынешнее министерство лишено всякого остроумия, а этого в спокойное время Париж простить не может. Здешним умникам нужен либо авторитет Бонапарта, только что вернувшегося из Египта, либо остроумие.
(При упоминании этого страшного имени лицо короля приняло выражение, какое бывает у нервной молодой женщины, когда в ее присутствии упоминают о палаче.)
Через несколько дней после этого разговора с королем в палате обсуждался вопрос, во время доклада о котором все глаза устремились на г-на Левена.
Госпожа Детруа, бывшая почтмейстерша в Торвильи, подала жалобу на то, что ее сместили с должности по обвинению в бесчестном поступке, которого она не совершала. Подавая свое прошение, она хотела только оправдаться; что же касается справедливости, она об этом не мечтала, пока г-н Барду пользуется доверием короля. Жалоба была составлена весьма колко, почти дерзко, но нигде не переходила дозволенной грани, точно она была сочинена покойным г-ном де Мартиньяком.
Господин Левен три раза брал слово, и его второе по очереди выступление было буквально покрыто рукоплесканиями.
В этот день повестка, на которой униженно настаивал граф де Вез, была принята большинством двух голосов, и то лишь потому, что голосовали простым вставанием; министерство получило большинство в пятнадцать — двадцать голосов.
Господин Левен обратился к соседям, по обыкновению обступившим его:
— Господин де Вез изменяет привычке робких людей: принято вставать при появлении суда и голосовать за министерство. Но я открываю подписку в пользу вдовы Детруа, экс-почтмейстерши, которая навсегда остается «экс», и жертвую три тысячи франков.
Насколько г-н Левен был резок с министрами, настолько же он всячески старался угождать своему «Южному Легиону».
На обед к себе он приглашал только своих двадцать восемь депутатов; захлти он, и число членов его собственной партии возросло бы до пятидесяти человек, так как его убеждения были очень гибки.
«Министры охотно выложили бы те сто тысяч франков, которые они слишком поздно перевели моему сыну, лишь бы внести раскол в мой маленький отряд».
Обычно он приглашал своих единомышленников к обеду в понедельник, чтобы сговориться о плане парламентской кампании на предстоящую неделю.
— Кто из вас, милостивые государи, счел бы для себя удовольствием пообедать во дворце?
При этих словах его верные депутаты решили, что он уже министр.
Они согласились между собою, что первым этой чести должен быть удостоен г-н Шапо и что позднее, перед закрытием сессии, они будут просить об оказании той же чести г-ну Камбре.
— Я присоединяю к этим именам еще имена господ Ламорта и Дебре, которые хотели нас покинуть.
Оба названных лица что-то невнятно пробормотали и принесли свои извинения.
Господин Левен поехал просить об этом дежурного адъютанта его величества, и не прошло двух недель, как четверо депутатов, едва ли не самые безвестные из всей палаты, были приглашены на обед к королю. Г-н Камбре до такой степени был поражен нежданной милостью, что захворал и не мог явиться во дворец. На другой день после обеда у короля г-н Левен решил, что ему следует воспользоваться слабостью этих людей, которым не хватало только ума, чтобы быть злыми.
— Господа, — сказал он, — если его величество пожалует нам крест, кому из нас надлежит стать счастливым кавалером?
Они попросили неделю на то, чтобы сговориться, но не могли прийти к соглашению. Тогда они прибегли к баллотировке после обеда, следуя обычаю, от которого г-н Левен сознательно за последнее время немного отступил. Их было всего двадцать семь человек; г-н Камбре, отсутствовавший по болезни, получил тринадцать голосов, а г-н Ламорт — четырнадцать, включая голос г-на Левена. Выбор пал на г-на Ламорта.
Господин Левен регулярно навещал генерала N. с тех пор, как этот генерал произвел Люсьена в лейтенанты. Генерал весьма благожелательно относился к нему, и они стали встречаться по три раза в неделю. В конце концов генерал дал ему понять, — однако таким образом, чтобы не вызвать его на ответ, — что если министерство падет и ему, генералу, будет поручено составить другое, он не захочет расстаться с г-ном Левеном. Г-н Левен был ему весьма признателен, но решительно поостерегся взять на себя аналогичное обязательство.
Уже давно г-н Левен отважился признаться г-же Левен в первых проблесках пробудившегося в нем честолюбия.
— Я начинаю серьезно относиться ко всему происходящему. Успех сам пришел ко мне, к человеку красноречивому, — так утверждают мои приятели-журналисты; это кажется мне забавным: я говорю в палате, как говорил бы в каком-нибудь салоне. Но если министерство, которое уже дышит на ладан, падет, мне больше не о чем будет говорить, так как у меня нет твердых убеждений относительно чего бы то ни было, и я в моем возрасте, разумеется, не засяду за науку, чтобы составить себе эти убеждения.
— Но, отец, вы великолепно разбираетесь в финансовых вопросах. Вы постигли сущность бюджета со всеми его ловушками, а ведь не найдется и пятидесяти депутатов, которые в точности знают, как бюджет лжет, да и этих пятьдесят депутатов правительство постаралось подкупить в первую очередь. Позавчера вы повергли в трепет господина министра финансов при обсуждении вопроса о табачной монополии. Вы на редкость удачно процитировали письмо префекта Нуаро, отказывающего в предоставлении земельных участков под плантации людям неблагонамеренным.
— Да ведь это только сарказмы. В небольшой порции они полезны, но если прибегать к ним ежедневно, это в конце концов вызовет возмущение дурацкого меньшинства палаты, которое, по существу, ни в чем ни черта не смыслит и фактически является большинством. Мое пресловутое красноречие — то же, что хорошо взбитый омлет. Простак-рабочий находит, что это малопитательная пища.
— Вы превосходно изучили людей и в особенности тип дельца, появившегося в Париже со времени консульства Наполеона в 1800 году; это — огромное преимущество.
— «Gazette» называет вас современным Морена, — подхватила г-жа Левен. — Я хотела бы иметь на вас такое же влияние, как имела госпожа де Морена на своего мужа. Развлекайтесь, друг мой, но, умоляю, не берите министерского портфеля: это сведет вас в могилу. Вы и без того слишком много говорите. У меня сердце болит за вас.
