Но всё ближайшее окружение – великие князья, министры, генералы, почему-то восстали против этого… Стали приводить в качестве неудачного примера случай из истории, когда пращур Александр Первый в борьбе с Наполеоном стал предводительствовать русской армией, и ничего хорошего из этого не вышло… Другие, не вспоминая Александра, говорили о том, что из Петербурга, ввиду его отдалённости от театра войны, руководить войсками невозможно, а ежели Государь сам отправится на Ставку, то потеряет управление всей огромной империей…»

Вспомнив об этом единодушном сопротивлении своему желанию, проистекавшему отнюдь не из-за гордыни, а из обострённого понимания им чувства долга перед страной и армией, Николай решал теперь временно отступить от мысли стать Главнокомандующим. И вот здесь возникала острая дилемма: кого назначить Верховным?

Николай подумал было, что самым подходящим человеком на этот пост будет военный министр генерал Сухомлинов. Он не запятнал себя поражениями в японской войне, энергично проводил реформу в армии и активно начал перевооружение её согласно военным кредитам, утверждённым Думой… Да и человек он был милый, светский, нравился Александре и не плёл придворных интриг. Но Сухомлинов был в давней вражде с дядей Николашей, Главнокомандующим гвардией и Петербургским военным округом. Не было секретом для Государя и то, что амбиции Николаши всегда простирались на пост Верховного Главнокомандующего в случае войны, и назначение милого Сухомлинова вместо него вызвало бы у дяди такой грандиозный приступ истерики и злобы, какой мог серьёзно сказаться на судьбах первых дней войны и боеспособности гвардии и войск.

К тому же многие вокруг Государя упоённо твердили Ему о якобы высоком авторитете великого князя Николая Николаевича в армии, о его «наследственном» военном даровании. Но Николай-то хорошо знал, что Николаша если что и получил в своём характере в наследство от родителей, так только болезненную неуравновешенность его матушки, Александры Петровны, урождённой принцессы Дома Ольденбургских, у всех представителей которого наблюдалась явная врождённая истерия.

Хотя Николай и любил, пожалуй, по-своему дядю Николашу больше всех из своих дядьёв, но из-за множества мелких и крупных стычек с ним в первые годы своего царствования, когда великий князь Николай Николаевич хотел сделаться его наставником и руководителем, почти регентом при живом царе, Государь несколько разочаровался в его душевных качествах и организаторских способностях. Особенно поразило царя в самое сердце истерическое поведение Николая Николаевича в 1905 году, когда он однажды разбудил царя ночью, примчавшись к нему после встречи с бунтовщиком рабочим Орловым, и пугал убийством маленького Алексея революционерами, если Государь не пойдёт на исполнение их требований…

Они с Аликс уже обсуждали вечером в день объявления Австрией войны Сербии кандидатуры на пост Верховного Главнокомандующего, первой из которых был Сухомлинов, а второй – Николаша. И супруги пришли к выводу, что для Сухомлинова было бы слишком опасным получить такое назначение – ведь его буквально съели бы не только Николай Николаевич, но и все великие князья, которые привыкли получать самые высокие посты в армии и государстве только исходя из факта своего высокого рождения, а отнюдь не в силу способностей или высоких заслуг перед Отечеством. Аликс заставила его задуматься над этим порочным порядком, и он пришёл к выводу, что после войны, если она будет, назначать на высшие должности в армии и государстве станет только по заслугам и талантам, а не по рождению.

Аликс тоже считала, что «черногорские галки» и многочисленные клевреты великого князя в придворных кругах и армии сильно раздули авторитет Николая Николаевича, а за границей, благодаря его особой дружбе с иностранными послами в Санкт-Петербурге и поездкам с поручениями Государя во Францию и Англию, Николашу воспринимали почти как официального главу всех российских вооружённых сил.

Но на самом деле, как ясно представляли себе Государь и его жена, настоящего уважения и любви армии к Николаю Большому, как иногда называли дядю Николашу в Семействе Романовых, не было, хотя многим генералам, офицерам, а особенно штатским «шпакам»-газетчикам злобность Николая Николаевича казалась силой воли, а невоспитанность, резкость манер и страсть к матерщине создавали впечатление решительности, столь необходимой военачальнику. При этом многие офицеры почувствовали на себе его вздорность и гневливость и отнюдь не испытывали к нему симпатии. На их примере вся армия знала, что великий князь к подчинённым был суров, но не справедлив. Только хор подхалимов Николаши превозносил великого князя в качестве «замечательного военачальника» и «самого лучшего» Главнокомандующего на случай войны…

С такими неприятными размышлениями Николай не заметил, как дошёл до Фермерского дворца. Он любил здесь проводить заседания Совета министров, принимать статс-секретарей с докладами, давать аудиенции послам и представлявшимся по разным поводам своим подданным. Вот и сегодня было назначено главноуправляющему канцелярией Двора по приёму прошений Мамантову, поверенному в делах в Лиссабоне Боткину и командиру Каспийского полка Искрицкому.

Мамантов уже ждал в вестибюле с портфелем, полным жалоб и прошений на имя Государя. Николай Александрович пригласил его в кабинет. Эти бумаги он всегда рассматривал только сам и тут же ставил резолюцию. Как правило, он старался помочь просителю материально. Часто – не из казённых сумм, а из личных средств. Он был добр к людям, хотя не хотел, чтобы об этом его качестве кто-то распространялся. Он считал, что помощь нуждающимся – богоугодное дело. Ибо сказано в литургии Святого Иоанна Златоустого: «Блажени милостивии, яко тии помиловани будут».

…День начинался вроде бы поспокойнее, чем было вчера, когда его без конца вызывали по телефону то Сазонов, то Сухомлинов или Янушкевич. Государь терпеть не мог этого нового способа связи. Он не разрешил поставить телефонный аппарат в своём кабинете или спальне, чтобы чужой и, может быть, неприятный голос не врывался в его частную жизнь. Теперь, когда решались вопросы войны или мира, ему пришлось забыть свою ненависть к телефону и без конца ходить в дежурную комнату камердинеров, где стоял единственный аппарат в Нижнем дворце и такой же – в Фермерском. Но сегодня, он надеялся, будет немного спокойнее…

…В те же самые часы на Дворцовой площади Петербурга, в обоих крыльях огромной подковы с аркой Генерального штаба в центре и подъездами министерства иностранных дел, выходящими на Певческий мост, кипела работа. Здесь все – и дипломаты, и генералы – были убеждены в том, что «у нас – война!».

Около полудня посланник в Берлине Свербеев открытым текстом, не шифруя, дабы не потерять время, прислал телеграмму, в которой доносил, что германская официальная газета «Локаль-Анцайгер» опубликовала приказ императора Вильгельма II о начале всеобщей мобилизации германских армии и флота. Одновременно такие же данные были получены и начальником Генерального штаба генералом Янушкевичем.

Спустя четверть часа в кабинете министра иностранных дел раздался телефонный звонок. Начальник Генерального штаба приглашал Сазонова к себе обсудить ситуацию. Ведь Государь поручил вчера Сухомлинову и Янушкевичу, во время посещения ими Петергофа, разработать и отдать приказ о частичной мобилизации против Австрии. Генералы сопротивлялись, приводили аргументы в пользу немедленной всеобщей мобилизации, ссылались на коварство Кайзера Вильгельма и фактически идущую в Германии мобилизацию после объявления «состояния военной опасности», но Государь оставался непреклонен и рассчитывал своими телеграммами заставить Вильгельма умиротворить Австрию. Сазонов на словах также выражал надежды на это, но внутренне поддерживал генералов. Теперь новые сообщения из Берлина настоятельно требовали отдачи царского приказа о всеобщей мобилизации русской армии.

Услышав взволнованный голос начальника Генерального штаба, Сазонов понял всё и не стал откладывать визита в военное ведомство. От кабинета министра иностранных дел до четвёртого, Царского подъезда Генерального штаба, где располагался кабинет генерал-лейтенанта Янушкевича, было пять минут ходьбы. Сазонов торопливо, своей обычной, но несколько ускоренной походкой вприпрыжку, придававшей ему, одетому во фрак, вид огромной чёрной птицы, обогнул крыло здания и увидел, что на Дворцовой площади перед Зимним дворцом, как и вчера, собирались группки манифестантов с хоругвями и лозунгами «Да здравствует Сербия!», «Да здравствует Франция!». Однако сегодня эти группы стали значительно гуще…