Сам Бетман-Гольвег, хотя и надел свой старый мундир прусского генерала после злобного замечания Кайзера на его счёт о том, что «штатский канцлер» лезет не в своё дело, стремясь умиротворить Австрию, отнюдь не испытывал прилива воинственности, как его коллеги, собравшиеся в поход.

Наконец, в зал не вошёл, а вбежал разъярённый Кайзер. Четверть часа тому назад, в салоне перед залом, где уже собрались военные, Вильгельма в последний момент буквально перехватил тощий и зализанный статс-секретарь министерства иностранных дел фон Ягов. Он передал императору телеграмму с пометкой «Срочно!», полученную из Лондона.

Посол князь Лихновский экстренно сообщал, что сегодня сэр Грей вызвал его на Уайтхолл во второй раз и встретил посла словами: «Положение всё более обостряется…» Лихновский писал, что после этого заявления британский министр сказал, что вынужден сделать ему в частном и дружеском порядке некоторое сообщение. И тут Британия наконец открыла послу свои истинные позиции. Лихновский писал императору: «Британское правительство, – сказал мне министр, – желает и впредь поддерживать дружбу с Германией и может остаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией. Но если бы в него втянулись мы и Франция, положение тотчас бы изменилось и британское правительство, при известных условиях, было бы вынуждено принять срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и выжидать».

Сообщение из Лондона буквально потрясло Вильгельма. Он затрясся от бешенства, весь покраснел, как кадет, не выдержавший простейшего экзамена, его правая щека начала дёргаться, предвещая грозу. Он сжал в кулаке листок и отбросил комок бумаги далеко прочь. Ягов не осмелился поднимать документ, решив сделать это, когда император уйдёт.

Вильгельм импульсивно схватился сухоньким кулачком левой руки за эфес палаша, сжал правый кулак и устремился к двери в зал. Она мгновенно распахнулась, в несколько секунд Кайзер оказался у своего места и, не садясь, грозно стукнул кулаком по столу.

Бетман-Гольвег вздрогнул, отвлечённый от своих тягостных дум, когда Кайзер гневно, с перехватываемым от злости голосом буквально заорал, по обыкновению нисколько себя не сдерживая:

– Англия открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Низкая торгашеская сволочь старалась обманывать нас обедами и речами. Грубым обманом являются адресованные мне слова короля Георга в разговоре с Генрихом: «Мы останемся нейтральными и постараемся держаться в стороне сколь возможно дольше».

Вильгельм приостановился, набрал воздуха в лёгкие и снова заорал, срываясь на визг:

– Хромоногий Грей определённо знает, что стоит ему только произнести одно серьёзное предостерегающее слово в Париже и в Петербурге и порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас же притихнут. Но он остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам! Мерзкий сукин сын!.. Но мы покажем ему, чего стоят все его союзники, особенно Россия! Эти азиаты отозвали офицеров из отпусков и тихо готовятся к объявлению мобилизации! Но мы сорвём их всеобщую мобилизацию и переведём её на рельсы частичной, только четырёх южных округов, и тем самым заблокируем всеобщую мобилизацию… Это создаст в Московии такую неразбериху, что не только за сорок дней, но и за сто они не смогут отмобилизоваться. Мы представим их дураками перед всей Европой…

Неожиданно визг императора прекратился, и он вполне разумно, обращаясь к канцлеру, принялся излагать придуманный им трюк, как заставить русских сначала объявить мобилизацию, а затем отменить её и выглядеть, несмотря на отмену, перед всем миром зачинщиками войны.

– Господин канцлер, прикажите завтра утром только в одной газете, а именно – берлинской «Локаль-Анцайгер», дать сообщение о начале всеобщей мобилизации в Германии. Номер этой газеты обязательно должен попасть в русское посольство. Оно, без сомнения, сразу сообщит эту новость в Петербург. Там вынуждены будут объявить о своей мобилизации… Мы их ловим на пустой крючок – в тот же день дать во всех наших газетах опровержение. Когда испуганный русский посол Свербеев пошлёт телеграмму об этом опровержении своему Сазонову, убоясь ответственности за провокацию с первой телеграммой, задержать его депешу до глубокой ночи на телеграфе. А я ещё пошлю парочку таких телеграмм моему кузену Ники, что его слишком спокойная голова пойдёт кругом и он будет то подписывать приказ о мобилизации, то отменять его. И уж на этом-то мы и сыграем. Придерёмся к их мобилизации и объявим войну…

– Как?! Первыми?! – вырвалось у Бетмана-Гольвега. Аристократическому канцлеру вообще претила эта грубая и лицемерная игра с дружественным монархом, и он хотел бы воздержаться от неё.

Но Вильгельм так грозно посмотрел на главу своего Кабинета, что у того душа ушла в пятки.

– Именно первыми!.. – рявкнул Кайзер. – Только тогда мы получим в Рейхстаге голоса социал-демократов за военный кредит… Они будут голосовать за войну со страной, где царят казаки и нагайки!..

Военные одобрительно застучали костяшками пальцев по столу. Им очень пришлись по душе целых две военные хитрости, которые придумал сам Кайзер. А исполнение главной хитрости императора, которую он приказал начать осуществлять ещё десять дней тому назад, – скрытную мобилизацию и перевод страны на военные рельсы, – Большой Генеральный штаб уже вовсю контролировал…

…Всё шло так, как задумал великий Кайзер. Утром, за завтраком в Новом дворце, он снова получил телеграмму из Петербурга. Упрямый Ники простодушно объяснял ему причину частичной мобилизации, приказ о которой российский Император подписал днём 29-го, а отменил вечером того же дня, после получения послания Вилли:

«Военные меры, которые вступают в силу сейчас, были приняты пять дней назад в качестве оборонительных мер в отношении австрийских приготовлений. Я всем сердцем надеюсь, что эти меры не будут служить препятствием Твоему участию как посредника, которое Я очень ценю. Мы нуждаемся в Твоём сильном давлении на Австрию, чтобы достичь взаимопонимания».

Кайзер положил листок депеши на скатерть, потребовал перо и чернила. Немного подумав и изобразив для присутствующих родственников и челяди вспышку гнева, с нажимом, дырявя бумагу, написал против слов Николая «Нуждаемся в Твоём сильном давлении на Австрию» грозную резолюцию для дипломатов: «Нет, не может быть и мысли о подобном!!!»

В ночь со среды на четверг Государь почти не спал. Его раздирали сомнения в том, правильно ли он делает, отодвигая час начала всеобщей мобилизации и оставляя Россию беззащитной перед железным германским кулаком, уже сжимающимся для нанесения коварного удара.

После прохладной ванны, которая, казалось, смыла вместе с ночным потом все старые страхи, Государь с аппетитом съел в одиночестве первый завтрак и отправился на прогулку по парку Александрии.

На кружном пути к Фермерскому дворцу – а он хотел подольше насладиться ходьбой перед тем, как принять трёх посетителей, – дорожка привела его к высокой каменной стене, отделявшей парк Александрии от Знаменки. Государь знал, что там гостили сейчас у брата и его жены Милицы дядя Николаша со своей Станой. Зять министра Двора графа Фредерикса, дворцовый комендант Воейков, уже насплетничал Николаю, что великий князь переехал из своего имения Сергиевки к брату в Знаменку месяц тому назад, после покушения на Франца Фердинанда, когда почуял Большую Войну и решил из соседнего с Александрией имения брата столь часто посещать царя, сколько потребуется, чтобы выпросить себе пост Верховного Главнокомандующего.

Это соседство вновь навело мысли Императора на возможное скорое начало войны и необходимость выбора им Вождя Армии и Флота. Он уже размышлял об этом и хотел сам встать во главе своих доблестных войск, чтобы повести их на битву с супостатом.

«А почему бы и нет?! – размышлял он снова и снова. – Ведь Я – Первый солдат России, служба которого продлится до гробовой доски… Я прошёл курс Академии Генерального штаба, службу в гвардейской пехоте и артиллерии… На Мне лежит тяжёлая ответственность за всё Государство Российское, и в тяжёлую минуту Я не могу уйти от этой ответственности… А потом, кто лучше Меня знает состояние войск, ведь почти каждую неделю Я делаю смотры полкам, а после этого встречаюсь с офицерами этих полков в Офицерских собраниях за столом и по душам беседую с ними… У Меня нет никаких сомнений в том, что армия с удовольствием приняла бы Меня как своего Предводителя… Ведь солдаты и офицеры высказывают Мне столько любви и преданности!..