Между тем Эрнст-Людвиг перешёл с Европейского театра на Азиатский.
– Пока Германия будет бороться с Англией и Францией в Европе, – торжественно прокламировал он, – Россия и её армия смогут решить свои проблемы в Азии… Вы сможете отнять Армению у Турции, расширить свою зону в Персии, возвратить себе половину Сахалина, отобранную англосаксами у вас в пользу Японии…
– Мой дорогой Эрни! – вдруг прервал его Николай. – Я думал, когда Фредерикс доложил мне о твоём желании приехать, что речь пойдёт о том, что Вильгельм предложит мир сразу всем воюющим странам, и мы с тобой обсудим приемлемые варианты для всех… Кроме того, я хотел бы серьёзно поговорить о немедленном прекращении использования отравляющих газов, что начала первой германская армия… О запрещении употребления разрывных пуль, которые также применяют немцы… Мои генералы даже вынуждены были объявлять через парламентёров на тех участках германского и австрийского фронтов, где использовались вами такие пули, о том, что пленных там брать не будут!.. Я, конечно, отменил эти приказы, но наши офицеры и солдаты действуют явочным порядком, убивая на месте тех своих противников, у которых находят такие боеприпасы…
– Но я… я не готов обсуждать все эти проблемы, хотя и сознаю твою правоту, Ники! – печально ответил великий герцог.
Аликс с большим вниманием слушала диалог, не вмешиваясь в него ни единым звуком, но по её лицу было видно, что она целиком на стороне своего мужа. Эрни это было очень неприятно. Он рассчитывал, что сестра его поддержит и они вдвоём сумеют уговорить Николая. Вильгельм также не исключал такого поворота разговора. Но теперь великому герцогу окончательно стало ясно, что Николай, в силу своих идеалистических и рыцарских взглядов, не пойдёт на сепаратный мир.
Он тяжело вздохнул и постарался перевести разговор на то, как Аликс хорошо заботится о русских пленных в Германии, посылая им по каналам Международного Красного Креста письма и посылки, оказывая материальную помощь. Но Ники, прежде чем перейти на эту тему, твёрдо сказал Эрнсту-Людвигу:
– Передай Вильгельму, чтобы он обращался не ко мне, а ко всем воюющим державам! И сообщи, пожалуйста, ему ещё, что его планы в отношении Польши абсолютно неприемлемы!
– Родные мои! – совсем по-домашнему, как в старые добрые времена, прощебетала Аликс. – Пойдёмте к столу, дети уже заждались тебя, Эрни!..
…Когда общество вошло в малую столовую на том же этаже, все царские Дети, кроме Алексея, который был болен, уже сидели вместе с Мордвиновым за столом. Девочки благовоспитанно подходили к дяде Эрни и делали ему книксен. Только проказница Анастасия, обойдя дядюшку, показала за его спиной над головой растопыренные пальцы, обозначавшие «рожки чёртика».
Все заулыбались, и обед прошёл почти совсем по-родственному. Только хозяину и хозяйке дома приходилось тщательно выбирать темы для разговоров, чтобы не затрагивать ничьи патриотические чувства. Но Эрни и так хорошо понял настроение, царившее в семье его сестры.
Когда они после обеда прощались – великий герцог тем же вагоном, в сопровождении того же полковника Мордвинова отбывал назад, – он, обнимая напоследок Аликс, шепнул ей на ухо:
– Ты для меня больше не Солнечный Луч!..
У Александры зло сжались губы и нехорошо блеснули глаза. Она собралась что-то ответить, но сдержалась и отвернулась от брата, когда он покидал её покои…
…Обратная поездка великого герцога Эрнста-Людвига прошла также без единого инцидента. Когда в Плесском дворце, в присутствии гофмаршала Эйленбурга, генерал Эрнст Гессенский докладывал Кайзеру о результатах своего визита в Царское Село, Вильгельм, скривив губы, сказал:
– Я бы всё равно не отдал Польшу под влияние России… И вообще, Фили, прикажи разведке бросить все ресурсы на разжигание революции в России… Десять, двадцать, сорок миллионов золотых марок отправь оппозиционерам – большевикам, эсерам и всяким другим террористам, чтобы сокрушить Россию! Если в начале будущего года мы не поможем «прогрессивной общественности» вызвать в Петрограде бунт, то летом – проиграем войну!..
70
После своего первого, февральского приезда в Петроград на два дня, принёсшего явный успех во встречах с Думой и Государственным советом, Николай ещё несколько недель ощущал тяжесть в сердце. Её вызвал неприятный разговор о сепаратном мире с тайно прибывшим для этого в Россию Эрни, а также предательство двух самых высоких чинов охраны порядка в империи – министра внутренних дел Хвостова и шефа корпуса жандармов Белецкого. Эти двое негодяев, которым было оказано монархом столь высокое доверие, устроили покушение, Слава Богу неудавшееся, на Друга Царской Семьи, Божьего человека Григория Распутина. Особенно возмущало Государя, что министр внутренних дел и его товарищ, которые должны были бы блюсти законы империи и оберегать её подданных от преступников, сами действовали как банальные уголовники, да ещё и за казённый счёт!
Разумеется, оба мерзавца были уволены. И поскольку тотчас встала извечная российская проблема – нехватка честных, энергичных и знающих людей для занятия двух ключевых постов в обеспечении безопасности Трона и Государства, Николай поручил исполнять должность министра внутренних дел Председателю Совета министров…Он очень надеялся, что опытный Штюрмер сумеет зажать рот клеветникам и сплетникам в газетах, которые усилили нападки на Аликс и Распутина, распространяя ложь о каких-то их особых отношениях, а также измышления о якобы пьянстве и распутстве самого царя. Это было очень обидно и несправедливо, но цензура и чины министерства внутренних дел действовали, как нарочно, настолько неловко, что только разжигали страсти.
Несколько недель привычной работы в Ставке и поездок в действующую армию, бурная весна, ледоход на Днепре и его широкий разлив, видный из окон губернаторского дома, где жил в двух комнатах Государь, немного смягчили боль, которую всегда оставлял вертеп в Петрограде. Приближался день 22-летия его помолвки с Аликс, который они второй раз будут отмечать в разлуке.
Вечером 8 апреля, за час до отъезда фельдъегеря в Царское Село, Николай присел за стол и быстро набросал несколько строк любимой жёнушке:
«Дорогая моя возлюбленная!
Я должен начать своё сегодняшнее письмо воспоминанием о том что произошло 22 года тому назад! Кажется, в этот вечер был концерт в Кобурге и играл баварский оркестр; бедный дядя Альфред был довольно утомлён обедом и постоянно с грохотом ронял свою палку! Ты помнишь? В прошлом году мы в этот день также не были вместе – это было как раз перед путешествием в Галицию!
Действительно, тяжело быть в разлуке на Страстной неделе и на Пасху. Конечно, я не пропустил ни одной службы. Сегодня оба раза Алексеев, Нилов, Иванов и я несли плащаницу. Все наши казаки и масса солдат стояли около церкви по пути Крестного хода…
…Моя любимая, я очень хочу тебя!.. Теперь пора ложиться спать. Спокойной ночи, моя дорогая, любимая душка, спи хорошо, приятных снов, – но не о католических священниках!»
Только он закончил своё письмо, запечатал его сургучом и своей печаткой, как вошёл фельдъегерь. Он принял у царя конверт, положил его в свой портфель, я оттуда вынул знакомый светло-сиреневый пакет, чуть толще обычного письма. Государь отпустил офицера, взял ножичек для бумаг и вскрыл упаковку. Крошечный образок и закладка для книги, сделанная в виде цепочки маленьких пасхальных яичек, выпала на стол. Он поцеловал образок, вынул письмо Аликс и принялся его читать:
«Христос Воскрес!
Мой дорогой, любимый Ники!
В этот день, день нашей помолвки, все мои нежные мысли с тобой, наполняя моё сердце бесконечной благодарностью за ту глубокую любовь и счастье, которыми ты дарил меня всегда, с того памятного дня – 22 года тому назад. Да поможет мне Бог воздать тебе сторицей за всю твою ласку!
Да, я, – говорю совершенно искренно, – сомневаюсь, что много жён, таких счастливых, как я, – столько любви, доверия и преданности ты оказал мне в эти долгие годы в счастье и горе. За все муки, страдания и нерешительность мою ты мне так много дал взамен, мой драгоценный жених и супруг. Теперь редко видишь такие супружества. Несказанны твоё удивительное терпение и всепрощение. Я могу лишь на коленях просить Всемогущего Бога, чтоб Он благословил тебя и воздал тебе за всё – только Он один может это сделать. Благодарю тебя, моё сокровище, чувствуешь ли ты, как мне хочется быть в твоих крепких объятиях и снова пережить те чудные дни, которые приносили нам всё новые доказательства любви и нежности? Сегодня я надену ту дорогую брошку. Я всё ещё чувствую твою серую одежду и слышу её запах – там, у окна в Кобургском замке. Как живо я помню всё это! Те сладкие поцелуи, о которых я грезила и тосковала столько лет и которых больше не надеялась получить. Видишь, как уже в то время вера и религия играли большую роль в моей жизни. Я не могу относиться к этому просто и если на что-нибудь решаюсь, то уже навсегда, то же самое в моей любви и привязанностях. Слишком большое сердце – оно пожирает меня. Также и любовь ко Христу – она была всегда так тесно связана с нашей жизнью в течение этих 22 лет! Сначала вопрос о принятии православия, а затем оба наших Друга, посланные нам Богом. Вчерашнее Евангелие за всенощной так живо напомнило Григория и преследование Его за Христа и за нас, – всё имело двойной смысл, и мне было так грустно, что тебя не было рядом со мной…»
