Пётр крепко подружился с самой младшей, но мгновенно весь замирал, когда в палату входила своей царственной походкой его любовь – Татьяна. Они многого недоговаривали в своих тихих бесконечных беседах. А когда в разговорах наступала пауза, то даже эта тишина рождала чувство счастья.

Спустя примерно месяц после того, как Петра перевели из госпиталя Большого дворца в Фёдоровский городок, юный штаб-ротмистр стал стремительно набирать силы. Врачи разрешили ему короткие прогулки по парку. Только теперь, когда исчез удобный предлог – посещение тяжелораненого, Александра Фёдоровна заметила, что стремление Татьяны и Петра друг к другу становится слишком очевидным для окружающих. Заботливая мать, сама испытывающая постоянное унижение от клеветнических домыслов света на свой счёт, Государыня решила спасти доброе имя своей дочери-девицы от могущего прорваться грязью в любую минуту человеческого недоброжелательства. Без объяснения причин она велела дочери резко сократить её посещения лазарета имени Марии и Анастасии.

Александре Фёдоровне не пришлось повторять дважды свою рекомендацию. Татьяна поняла не высказанные вслух опасения матери и, хотя они доставили ей глубокую душевную боль и тревогу, решила не перечить. Она в последний раз заглянула в лазарет имени своих сестёр и вызвала Петра на прогулку в парк. Здесь уже начала звенеть мартовская капель, нестерпимо сверкал на солнце наст и искрились сосульки.

– Мой милый рыцарь, – сказала с печальной улыбкой принцесса штаб-ротмистру гвардейских улан, – мы не можем быть счастливы теперь, когда идёт такая страшная война… Я должна оберегать покой своей Mama, а она разволновалась из-за нашей дружбы… Пойми меня, Петя!.. И я и ты – мы должны прежде всего свято исполнять свой долг… Мне очень тяжело, но нам придётся ждать… по крайней мере – конца этой войны… А пока… Я должна брать пример с Papa – он одинаково ровен со всеми… И хотя ты мне милее всех, но я не могу этого сейчас никому открыть… Кроме сестёр…

Пётр подавленно молчал. Он, разумеется, и раньше хорошо представлял себе, какая огромная дистанция разделяет его и Царскую Дочь. Но нетерпение юности, при той симпатии к себе, которую он чувствовал со стороны Татьяны и её Семьи, переполняло его надеждами. И вот теперь, как он понял, он обязан оставить царевну в покое, чтобы не вызвать на себя гнев её матери, которая так стоически и добро выхаживала его в госпитале. Он не привык скрывать свои чувства, а теперь любимая прямо просила его об этом… Как ему хотелось прижать её к себе, приласкать и успокоить, но он понимал, что не может позволить себе этого. Самое важное для него было то, что она не отказала ему совсем… Как не отказали ему в заботе её мать и старшая сестра – самые необыкновенные сёстры милосердия, которых он когда-либо встречал…

Война и командирские обязанности на фронте, ответственность не только за себя, но и за других людей уже закалили его, и Пётр из юноши превратился в мужчину с крепкой волей и ясным взглядом на вещи.

В начале прогулки он было поник и сделался печален, но когда понял, что не отвергнут совсем и его чувство к Татьяне, как и прежде, согревает её душу, он воспрял духом. Он чувствовал, что Татьяна страдает не меньше его, и ему захотелось поднять её настроение, преподнести какую-то шутку. Штаб-ротмистр тряхнул своей мальчишески кудрявой головой, словно сбрасывая с себя грусть-тоску, и в глазах его снова зажглись озорные огоньки. Он похлопал тросточкой, с которой его обязали выходить в парк, по своей коленке, остававшейся после операции ещё в гипсовой повязке, лихо свальсировал на успевшей зажить ноге и поясно поклонился своей спутнице:

– Ваше высочество, разрешите пригласить вас на тур вальса!

Татьяна звонко рассмеялась, хотя на глазах блестели слёзы. Ей сделалось радостно оттого, что «корнет Петя», как продолжали называть его сёстры, оказался не настырным и самоуверенным нахалом, который думает только о себе, а тонким и тактичным, всё понимающим мудрым человеком, желающим защитить её доброе имя от пересудов света. Именно таким она хотела его видеть, и Пётр оправдал её ожидания.

– Ваше высокоблагородие, господин Георгиевский кавалер! Я записываю вас на все танцы первого бала после войны!..

Они расстались весело и непринуждённо. И, встречаясь в тесном госпитальном мирке или на прогулках в царскосельских парках, только издали улыбались друг другу особой улыбкой, которая была понятна лишь им двоим да ещё сёстрам Татьяны.

Синий литерный поезд с золотыми орлами на вагонах всё мчал и мчал без остановок на юг. За полуоткрытым окном у письменного стола сидел сорокашестилетний человек в холщовой гимнастёрке, профиль которого знала вся страна. Когда состав с двумя локомотивами проскакивал, не сбавляя хода, маленькие станции, верноподданные этого человека замирали на платформах, стараясь углядеть его лицо за хрустальным блеском чистейших стёкол. Если им это удавалось, то они либо низко кланялись поезду, либо кричали от восторга «ура!».

Иногда он вставал к окну, чтобы посмотреть, нет ли на станции воинских эшелонов, и оценить, хотя бы на ходу, внешний вид солдат и их экипировку. Если эшелоны стояли на запасных путях, пропуская царский поезд, то в них, в открытых дверях теплушек и окнах вагонов, радостными криками взрывались ликование и энтузиазм солдат, увидевших воочию, может быть впервые в жизни, то Высшее Существо, обожать которое их учила Церковь и родители, весь патриархальный уклад глубинной русской жизни. Даже ехидные глаза городских грамотеев, волею воинских начальников включённых в мобилизационные списки, теплели и наливались почтением, когда попадали в мощное поле общего восторга бывших крестьян, одетых теперь в такие же холщовые гимнастёрки, которую они видали на нём…

Вечером, перед лёгким ужином, царь отвлёкся наконец от бумаг и немного поиграл с Ниловым, Саблиным и Мордвиновым в домино. Он лёг спать пораньше, предвкушая почти целый завтрашний день в вагоне, когда можно спокойно поработать, почитать и погулять на каких-то станциях. А самое главное – без помех подумать над прошлым и будущим в этой войне, над теми шагами, которые следует предпринять, чтобы выйти из стратегического тупика, в которое завело Россию неудачное верховное командование Николаши и его соратников, породивших уже большое недовольство в войсках. Отходя ко сну, он вспомнил строки из донесения Охранного отделения, читанного им сегодня перед обедом. В донесении сообщалось, что среди московских извозчиков распространены такого типа разговоры с седоками: «Вся Россия знает, что генералы – изменники, а то бы русские войска давно были бы в Берлине». Охранное отделение писало и о том, что беспокойство стало проникать в деревню. Оно привело слова одного из уполномоченных по закупке продовольствия внутри России: «Говорят – надо повесить Сухомлинова, вздёрнуть 10 – 15 генералов, и мы стали бы побеждать…»

…Мощные паровозы неловко дёргали и тормозили небольшой состав, но Николай ничего не чувствовал на удобной кровати в своём купе-спальне. Утром он проснулся в отличном настроении и после утреннего кофе с рвением вновь принялся за деловые бумаги, чтобы скорее их закончить и наконец спокойно поразмышлять.

К полудню, то есть к завтраку, который всегда дома, в Александровском дворце, или в пути бывал без излишней роскоши – суп или борщ и ещё две горячие перемены, – все бумаги, кроме одной, были прочитаны, обдуманы и расписаны. Оставалась только записка министра иностранных дел Сазонова о последних шифровках послов. Её-то Государь и отложил на десерт. Он даже не стал курить за столом, по своему обыкновению, после завтрака, а сразу ушёл в кабинет. Здесь, удобно устроившись в углу мягкого кожаного дивана по ходу поезда, он закурил любимую турецкую папиросу из того большого запаса, который турецкий султан прислал ему ещё до войны в Ливадию через своих послов. И поразился совпадению своих мыслей, рождённых воспоминаниями о султане, с текстом записки Сазонова. Министр писал о Турции, о мнении союзников по поводу Дарданелльской операции англичан[143]. Хотя десант британских войск и терпел на берегах пролива поражение за поражением по вине Первого лорда Адмиралтейства Черчилля, который без всякой подготовки выбросил его на скалы под жерла устаревших, но крупнокалиберных турецких пушек, и тысячи англичан погибли, а другие тысячи должны были отступить, Лондон и Париж пели гимны победам британского оружия. Им вторил и российский министр иностранных дел.