Через раскрытые двери спальни и кабинета из гостиной вместо гамм стала доноситься мазурка.

«Татьяна отчего-то полюбила мазурку…» – подумала Государыня и вспомнила красочные рассказы «старшей пары» о бале в Аничковом дворце, с которого она сама уехала ещё до мазурки. Но Ники всегда так лукаво улыбался, глядя на Татьяну при этих воспоминаниях, а Ольга столь прозрачно намекала на неожиданную перемену фронта симпатий – от Иваново-Вознесенского уланского полка, шефом которого была Татьяна, к гвардейским уланам Её Величества, что Александре Фёдоровне стало ясно: красавец корнет из Костромы не оставил равнодушным девичье сердце. Пока это не пугало Императрицу. Она твёрдо знала, что Татьяне ещё далеко до брачной поры и дочь никогда не выйдет из её воли, чтобы допустить мезальянс. А если отношение к уланскому «корнету Пете» не перерастёт рамки юношеского флирта или простой человеческой симпатии, то рыцарское поклонение этого мальчика её дочери отнюдь не нарушит покой Царской Семьи…

Музыка вызвала у Аликс и другие воспоминания – о её собственном рыцаре, Ники, любовь которого к ней не только не угасла за два десятилетия их брака, но разгорелась ещё больше. Так же как и её любовь, превратившаяся после свадьбы в обожание доброго, умного и мужественного человека, которого она полюбила ещё девочкой и которого Небеса послали ей в Супруги…

Аликс случайно взглянула в зеркало, укреплённое на стене над туалетным столом, и ужаснулась. На неё смотрела пожилая, исстрадавшаяся от страшной болезни сына, усталая и седая женщина. Тут же рядом, среди дюжины портретов близких людей, словно нарочно, оказалось и её собственное фото восемнадцатилетней давности, когда они с Ники на «Штандарте», только что принятом от датской верфи «Бурмейстер ог Вайн», совершали пробное плавание из Копенгагена в Англию, оттуда – во Францию, а затем – в Германию. Нахальный братец Вильгельм Второй настолько влюбился тогда в красавец «Штандарт», что всё время намекал доброму Ники, как он хотел бы получить его в подарок или обменять на его собственную яхту «Гогенцоллерн». Слава Богу, что Ники уже тогда неодобрительно относился к этому своему чересчур энергичному родственничку, а то по доброте душевной мог бы и совершить такую глупость – отдать яхту братцу Вилли…

Неожиданно подле царской гостиной прозвучали трели какой-то певчей птицы. Услышав этот свист, Государыня разрумянилась, словно девушка, её глаза заблистали, и она, подобрав юбки и забыв о своих болезнях, бросилась из каюты.

Такие трели мог выводить только её обожаемый Ники. С молодых лет, будучи помолвленным с Алисой, он призывал её к себе этим мелодичным свистом. А её, хотя это было крайне неприлично – свистеть в помещении, почему-то при этих звуках охватывало радостное волнение.

И теперь, словно двадцать лет назад, она промчалась из спальни по серо-голубому бархатному ковру, покрывавшему тисовые доски палубы, в гостиную, оттуда – в Его кабинет и попала сразу в его крепкие объятия.

– Вот мы и снова в нашем милом доме на воде! – сказал он ей вполголоса на ухо. – А через три дня будем в нашем новом дворце в Ливадии.

В открытую дверь из гостиной заглянула уморительно скорченная рожица Анастасии.

– Будем ли мы сегодня обедать? – притворно захныкала она.

– Да, мои дорогие!.. – утвердил Император. – Не знаю, как вы, а я – страсть как голоден!

– Дети, марш переодеваться!.. – скомандовала Александра Фёдоровна, и младшие вприпрыжку, а старшие чинно и гордо, как и подобает великим княжнам, отправились по своим каютам. Счастливая жизнь на борту началась.

Два дня в Севастополе Аликс ужасно скучала, несмотря на то что находилась на прочной и тёплой палубе «Штандарта», которая, казалось, всегда придавала ей силы. Где-то в чреве корабля уютно и почти неслышно гудела машина, исправно подавая свет, тепло, холодную и горячую воду. Созданный вкусом Государыни интерьер помещений Царской палубы и кают детей ласкал взгляд и успокаивал душу.

Перемена обстановки и климата благотворно действовала на расстроенное здоровье Императрицы. Особенно Александру Фёдоровну радовало то, что Алексей почти совсем поправился после своих малых и больших приступов и теперь, на борту яхты, вёл себя совершенно так, как должен вести здоровый и весёлый мальчик. Он играл с юнгами, интересовался устройством корабля и его машин и подружился со многими матросами-специалистами, задавая им толковые вопросы.

Но всё равно скука наползала на Императрицу, словно туман с моря, когда делается холодно и промозгло. Укорять Ники в отсутствии внимания она не могла, поскольку он целых два дня делал в Севастополе свои царские дела: принимал смотры молодых солдат в крепости и молодых матросов на эскадре, осматривал новый эскадренный миноносец «Беспокойный», ещё не сданный заводом. На другой день вместе с Ольгой и Татьяной он отправился на Северную сторону, на закладку большого дока Его имени, побывал на боевых кораблях флота.

Александра Фёдоровна много времени проводила с детьми, а вечера – с мужем. Днём в своём кабинете она быстро и набело писала письма своим английским и немецким родственникам. Писать Элле ей не хотелось. Хотя сестра и старалась часто наведываться в Царское Село и частенько приезжала пить чай или обедать в Александровский дворец, Аликс старалась не выходить в эти дни к столу. Её оскорбляло и унижало то, что родная старшая сестра, единственный человек, кроме Ники, на которого она могла бы опереться в России, приняла сторону её врагов, клеветников, оговаривающих чистый и светлый образ Григория, спасающего своими молитвами и каким-то особым воздействием Её Маленького.

«А ведь Элле было хорошо известно то, что составляло государственную тайну, – Алексей болен гемофилией, болезнью нашей любимой бабушки королевы Виктории, – подумала вдруг Императрица. – Элла должна была знать, что ни один медик не способен был вылечить эту болезнь, и если Святой старец оказывает помощь её племяннику, то и Елизавета обязана высоко чтить его. А она? Вместо помощи и поддержки Элла усердно посещает дворы её врагов – «Гневной», тёти Минни, черногорок Анастасии и Милицы, салоны Ирины Шереметьевой, тётки Феликса Юсупова Елизаветы Феликсовны Лазаревой, поддакивает там сплетням обо мне, своей сестре, а потом несёт эти сплетни дальше, в московские салоны, где всегда осуждали царя и царицу…

Понятно теперь, почему бедняжка Мария, дочь Павла, которая выросла без отца и матери и которую воспитывала Элла[88], так дурно поступила, бросив своего мужа, сына шведского короля герцога Зюдерманландского, и маленького сына!.. Ведь говорили же, когда она венчалась с бедным принцем Вильгельмом Шведским в Царском Селе, что «младшая» нисколько не любит своего мужа, а вышла замуж только затем, чтобы бежать из московского «монастыря» Эллы… А ведь милые и гордые шведы так тепло её приняли в своей стране!.. Можно понять и простить многое, но бросить свою крошку в чужой стране?! Кто же мне докладывал, что, приехав в Швецию, она словно сорвалась с цепи?.. Ах да! Это было во время нашего визита в Стокгольм в десятом году… Тогда мне жаловалась кронпринцесса Маргарита, что эта вздорная девчонка заражена необычайным самомнением, хотя у неё, как говорится по-русски, – Аликс вспомнила подходящую к случаю пословицу из словаря Даля, который очень любила листать, – «ни кожи, ни рожи», а один только острый язык… Да-а! И ещё говорили: Мария ведёт себя так, словно желает, чтобы весь офицерский корпус и придворные этой прелестной, но суровой страны оказались у её ног!.. Интересно, что сейчас в Петербурге сплетничают обо всей этой скандальной истории?.. Не повредит ли она нашим хорошим отношениям со Швецией? Ведь Вилли так хочет перетащить нейтральную Швецию в лагерь Центральных держав[89] и натравить её на Россию!.. Наверное, «Старшая» помогла ей бежать из Швеции от мужа и подержала её в Петербурге, как поддерживает всех, кто творит зло Ники и мне!..»