Николай быстро досмотрел ленту Юза и брезгливым движением отодвинул её по столу к Рузскому.
Главкосев, исподлобья глядя на Государя, молча вытащил из портфеля ещё одну, но значительно более короткую ленту Юза. Это оказалась первая часть разговора генерал-квартирмейстера Ставки Лукомского с начальником штаба Рузского генералом Даниловым. Он протянул её царю, и Николай стал читать её внимательнее, чем бесконечную макаронину из Петрограда.
«Генерал Алексеев просит сейчас же доложить Главкосеву, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить царю о своём разговоре с Родзянкой… – тянулись на ленте слова. – Переживаем слишком серьёзный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего царствующего дома и России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены…»
«Оказывается, мой «косоглазый друг» как был, так и остался хамом, только умело скрывал это…» – с горечью, подумал Николай, продолжая скользить взглядом по ленте.
«Генерал Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнётся анархия в армии.
Это официально, а теперь я прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, то моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский…»
– Разве вчера были сообщения о захвате бунтовщиками Александровского дворца? – с удивлением поднял глаза на Рузского Николай. Тот был смущён и не знал, что ответить.
Потом начал юлить и выпутываться:
– Может быть… Вообще-то, наверное, что-то неофициально приходило… Не могу судить… Говорят, толпы шли в Царское Село… А может быть, он имеет в виду сегодняшнее утреннее сообщение помощника начальника Штаба Ставки генерала Клембовского моему генерал-квартирмейстеру Болдыреву о том, что Конвой Его Величества прибыл сегодня в полном составе в Думу с разрешения своих офицеров, и, наконец, о желании великого князя Кирилла Владимировича прибыть лично к Родзянке, чтобы вступить в переговоры с исполнительным комитетом?.. Я ведь ещё не успел доложить Вашему Величеству…
Николай внешне остался так же спокоен, как и был. Но его буквально потрясло известие об измене Конвоя, хотя он и не до конца поверил ему. Государь совсем не удивился подлому поведению Кирилла, от которого уже давно ждал какой-нибудь пакости. Он понял также, что упоминание о Семье – это ещё один способ попытаться загнать его в угол.
«…Если не согласятся, – читал он дальше на ленте, – то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским Детям, а затем начнётся междуусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия…»
Государь не стал читать дальше, отбросил от себя комок ленты и брезгливо вытер руки чистым носовым платком. Рузский его правильно понял, но не стал изображать оскорблённую невинность. Он тоже считал, что в Ставке переборщили и Алексеев с Лукомским напрасно открытым текстом давали понять Государю, что его дети, его любимая жена – заложники генералов покровителей бунтовщиков.
Николай встал с кресла и отошёл к окну. Рузский тоже встал и раздумывал о том, что теперь сделает Император. Минута прошла в напряжённой тишине. Потом Государь вернулся к столу и жестом пригласил генерала сесть ещё раз. Он решил проверить Рузского снова – насколько тот твёрд в своей измене и не удастся ли его склонить к сотрудничеству.
– Николай Владимирович, я уже вчера днём подумывал о том, что Манифест может не помочь и не стоит ли мне отойти в сторону для блага России… – сказал он и испытующе посмотрел на генерала. Рузский сидел опустив голову с большим носом-клювом. Стёкла его железных очков блестели, как зеркала, и не давали видеть глаза. Он молчал и окончательно решал для себя, к какой стороне примкнуть: остаться в рядах заговорщиков или перейти на сторону Императора. По той информации, которую он имел из столицы, можно было ещё легко подавить бунт запасных солдат или, перерезав железнодорожное сообщение с Петроградом, установив его блокаду, в три дня голодом заставить бунтовщиков сдаться… Но что он получит в награду от Государя? Пост начальника Штаба Ставки, о котором всегда мечтал, безуспешно интригуя против Алексеева, или должность военного министра-диктатора, против которого сразу же обратится всё «общественное» мнение России и её союзников, которые, как он знал, тоже хотели перемены режима в России?.. Не будет ли эта ноша тяжела для него, старого и больного человека? Не проще ли остаться на стороне Гучкова, князя Вяземского, который втянул его в заговор против царя, «общественности» и этого надутого индюка Родзянки? Ведь если заговор удастся, то грядут большие перемены среди начальствующих лиц…
Пока он так и не решил для себя этого вопроса. Государь тоже продолжал размышлять, но вслух.
– Я никогда не жаждал власти и не цеплялся за неё… – глуховато говорил Николай, –я готов отречься от престола, но я опасаюсь, что народ меня не поймёт –ведь я давал царскую присягу… А что скажет армия, если её Верховный Главнокомандующий по первому требованию мятежников так просто возьмёт и отойдёт в сторону во время жестокой войны?.. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт… Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования… Может быть, Манифест об «ответственном» правительстве всё успокоит?..
Государь замолчал. Рузский не успел ещё принять своего решения и заговорить, как Воейков постучался в дверь кабинета и передал Рузскому циркулярную телеграмму Алексеева всем главнокомандующим фронтами, только что принесённую из аппаратной адъютантом Главкосева графом Шереметевым. Рузский, бледный как смерть, слабым голосом стал читать её вслух:
– «Его Величество находится во Пскове, где изъявил согласие объявить Манифест идти навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив Председателю Государственной думы образовать Кабинет. По сообщению этого решения Главнокомандующим Северным фронтом Председателю Государственной думы, последний, в разговоре по аппарату, в три с половиной часа второго сего марта, ответил, что появление Манифеста было бы своевременным 27 февраля; в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций: сдерживать народные страсти трудно; войска деморализованы. Председателю Государственной думы хотя и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно. Что теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках петроградского Временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Ставку. 2 марта 1917 г., 10 ч. 15 м. Алексеев».
– Что же вы думаете, Николай Владимирович? – спросил Государь, прослушав телеграмму. Он сразу понял, что Алексеев, как камертоном, настраивал ею командующих фронтами на его отречение и требовал передать ответы только через него. В тексте «милого косоглазого друга» не прозвучало и тени сомнений в той панической информации, которую поставлял ему спесивый Родзянко. «Они все сговорились заранее!.. – пришёл к выводу Николай, – Теперь надо подождать ответов моих генерал-адъютантов… Сразу будет видно, насколько широко измена захватила верхушку армии». – Что же вы думаете? – повторил он свой вопрос растерянно молчавшему Рузскому.
