Николаша не знал, как ему начать, и для того, чтобы подогреть себя, мгновенно опростал бутылку «Вдовы Клико». Царь заметил, что руки его дрожали, но отнёс это на счёт того, что дядюшка накануне вечером соединил в себе слишком много шампанского с французским коньяком, запасы которого ему любезно пополняли благодарные союзники.
– Когда ты оставляешь Варшаву? – со своим всегдашним спокойствием, но прямо в лоб спросил дядюшку Николай. Он уже понял, что сегодня состоится решающий разговор, после которого ему останется только выбрать срок, в который Николаша должен будет уйти.
Великий князь не ожидал, что мягкий и добрый племянник может так холодно и отчуждённо разговаривать с ним.
– А когда ты удалишь от себя Гришку Распутина? – вдруг злобно и визгливо выпалил Николай Николаевич. Он вспомнил совет Милицы, что нападение – лучшая оборона, и решил дать наконец бой своему безвольному, как он считал, племяннику. Его глаза покраснели от злости, он ощерился, словно волк, попавший в капкан.
Выдержка не изменила Государю даже при этом хамском наскоке, хотя великий князь явно хотел вызвать его на скандал, на крикливую ссору, в которых он сам был большой мастер одерживать победы. Его вопрос был оскорбителен для Николая, унижал его не только царское, но и человеческое достоинство. Хотя Государь был удивительно незлобив и прощал толпе, обывателям многие слухи и сплетни потому, что понимал – эти люди не знают Его и Его Семью, им вдалбливают всякую клевету враги Его и России, но близким членам Дома Романовых или придворным, осведомлённым об истинном положение вещей, Он решительно давал понять, что не потерпит вмешательства в свою частную семейную жизнь.
Сейчас глаза Ники, довольно безучастные до той поры, вдруг блеснули безжалостным стальным блеском, и великий князь понял, что совершил большую ошибку, затронув глубоко личные струны в душе царя. Но, разгорячённый шампанским и помня наставления Милицы, отступать не захотел, а только злобно уставил маленькие покрасневшие глазки на своего племянника.
Ещё более спокойный, чем прежде, Николай прямо посмотрел в чёрные расширенные зрачки Николаши и лениво, словно зевая от скуки общения с надоевшим ему дураком, произнёс:
– Но ведь это моё совершенно частное дело… Удивительно, как пустые люди любят вмешиваться во всё то, что их совершенно не касается…
– Отношения Распутина с Аликс и с тобой компрометируют весь наш трёхсотлетний Царствующий Дом Романовых! – продолжал визжать великий князь.
– Ложь и клевета компрометируют только тех, кто их распускает! – спокойно и твёрдо вёл свою линию Государь.
– Если говорят все – то это не ложь, а истина! – трясся от злости Николаша. – У меня в кабинете лежит доклад Джунковского, и этот благородный человек рассказал мне, что когда он его тебе делал, то ты внимательно слушал, а по окончании горячо поблагодарил за правдивость и велел ему всегда докладывать напрямую все подобные факты о Распутине… Со своей стороны я обещал Гришку повесить, если он покажется у меня в Ставке!..
– Джунковский лжёт! – так же спокойно, как и прежде, сказал Император. – И ты знаешь, что это ложь… Мне известно, что по твоей просьбе твой нынешний полковник Балинский полгода тому назад затеял через Белецкого всю эту интригу, которую теперь исполняет твой бывший адъютант Джунковский…
– Я требую, чтобы ты вызвал сюда, в мою Ставку, – подчеркнул слово «мою» великий князь, – Александру и твою матушку, – сжав кулаки и положив их на стол, заявил великий князь. – Мы вчетвером разберёмся, кто из нас прав, и если факты, которые обсуждает общественность, окажутся справедливыми, то Александре придётся постричься в монахини в какой-либо отдалённой северной обители, хотя бы под Тобольском, в Ивановском женском монастыре…
«Ого, их заговор так далеко продвинулся, что они даже определили, куда сошлют Аликс… – озабоченно подумал Николай, но виду не подал и сидел всё с таким же безучастным видом, как и прежде. Это, видимо, ужасно бесило великого князя. – И что же они думают, что я так легко приму их приказания?.. Ведь для того чтобы при мне упал хотя бы один волос с головы моей любимой Аликс, меня надо убить!.. Может быть, они уже договорились промеж себя и до этого?.. Что-то дядюшка сегодня расхрабрился… Наверное, вспомнил про крики в Москве во время антинемецкого погрома – «Да здравствует Николай Третий!»… Это, конечно, не отступать перед натиском германцев – угрожать при живом Государе его Супруге!..»
Николай никогда не боялся за собственную жизнь, он считал, что всё «в руце Божьей». Но угроза его жене и, видимо, сыну и дочерям взбесила его, хотя он ни единым движением не дал этого понять великому князю. Его дальновидный ум сразу сопоставил вечернее приглашение на тет-а-тет в вагон Николаши, уход свитского поезда с большей частью верного ему Конвоя рано утром из Барановичей, мощные фигуры личных конвойцев дядюшки, маячившие с другой стороны дверей в салон-вагоне… Он не испугался, на что рассчитывал Николаша, желая заставить его оправдываться и делать глупости. Холодным разумом он мгновенно начал просчитывать варианты. На его лице не отражалось никакого беспокойства, и это было особенно непонятно великому князю.
«Сейчас самое главное – вывести его из состояния истерики… – думал Государь. – Какую же болезненную неуравновешенность оставила их матушка Александра Ольденбургская в наследство своим сыновьям Николаше и Петюше… Петюше, правда, чуть меньше, поскольку он никуда не лезет… А этот алкоголик несчастный… Ведь упади он сейчас в приступе своей алкогольной эпилепсии – его головорезы решат, что я его убиваю, и кинутся на меня… – мысленно усмехнулся Николай. – Да, его надо отвлечь привычными для него военными рассуждениями, показать, что я не собираюсь немедленно гнать его… Главное – спокойно уехать сегодня отсюда… Видимо, их заговор не совсем ещё завершён, иначе что-то донеслось бы до меня… Да и Николаша не вёл бы себя так глупо!..»
Государь снова посмотрел в сумасшедшие глаза великого князя, и его спокойный взгляд, очевидно, стал укрощать бешенство, исказившее черты лица Николая Николаевича.
– Ты знаешь, я решил вместо Янушкевича назначить тебе начальником штаба генерала Алексеева, – нисколько не покривив душой, бесстрастно, как и прежде, сообщил царь Верховному Главнокомандующему.
В глазах великого князя сквозь злобу забрезжила какая-то мысль. «Если Ники не втянулся в ссору и не стал оправдываться, – пришло в голову великому князю, – значит, у него есть какие-то серьёзные аргументы против моего друга Джунковского… Да и армия сейчас, пожалуй, ещё не готова к смещению монарха из-за слухов об Александре и Распутине. К тому же он сейчас явно намекнул, что не собирается смещать меня, а подкрепит популярным генералом… Да, сейчас надо кончить дело миром, а потом посмотрим, чья возьмёт… Ведь Алексеев, как мне кто-то говорил, такой же друг Гучкова, как и приставленный мною к Ники Поливанов… Надо будет только эту бумагу Джунковского пошире распространить среди общественности, в Думе, перепечатать намёки из неё в газетах… Не забыть дать команду военной цензуре не вмешиваться, если что-то подобное будет появляться в печати!.. Ха-ха, – злобно подвёл свой итог Верховный Главнокомандующий, – мы его очень скоро переиграем!..»
Маска злости на лице Николая Николаевича вдруг совсем разгладилась, в его глазах встали слёзы.
– Господи! Прости мя, грешного! – бухнулся великий князь прямо со стула на колени перед иконой, висевшей на стене вагона, и истово перекрестился перед ликом Богородицы. – Прости меня, Ники, что дал Лукавому внести искушение в мою душу, – повернулся он затем на коленях в сторону Государя и попытался через стол своими длинными руками-клешнями схватить руку Николая для поцелуя. Государь, привыкший к истерическим переходам настроения своего дядюшки от злобности к умильной слащавости, успел отдёрнуть руку.
Великий князь зарыдал.
Царь не стал его успокаивать, как бывало раньше, а устало поднялся из-за стола и спокойно сообщил хозяину вагона:
