Государь нимало удивился у карты такому распылению сил, взятию их с утверждённого главного направления и переводу туда, где не было создано ещё кулака армий и корпусов для наступления, а торчали лишь растопыренные пальцы второочерёдных дивизий…
И хотя сомнения в правильности нового плана кампании, намеченного Николашей и его начальником штаба генералом Янушкевичем, время от времени просыпались в душе царя, он считал для себя невозможным вмешиваться в работу Ставки и хотел их высказать амбициозному дядюшке не в переписке, а тактично скорректировать с глазу на глаз при встрече в Барановичах..
10 августа, в воскресенье, Николай получил из Ставки доклад, в котором Верховный Главнокомандующий вскользь сообщал об удачном окончании на немецкой территории, под Гумбинненом в Восточной Пруссии[129], двухдневных боёв 1 –й армии против двух с половиной германских корпусов, отошедших на запад. Царь и представить себе не мог, что его любимый дядюшка Главнокомандующий, из-за личной неприязни к одному из участников сражения под Гумбинненом, генералу Епанчину, будет всячески преуменьшать победный исход этого дела, повернувшего собой весь ход войны не только в этой первой кампании русской армии, но и на последующие годы…
Ни штаб 1-й армии, ни командующий Северо-Западным фронтом Жилинский, ни Ставка сразу не отдали себе отчёта в размерах успеха, одержанного под Гумбинненом, где 27-я дивизия генерала Адариди, как на полигоне, расстреляла корпус немецкого генерала Макензена и обратила его в такое паническое бегство, что хвалёные немецкие солдаты во главе своих офицеров пробежали за один день 15 вёрст в свой тыл, вызвав панику и там.
Ошеломляющий разгром Макензена вызвал столь сильный упадок духа у командующего 8 –й германской армии генерала фон Приттвица, что он переоценил силу русских войск в четыре раза. Между Ренненкампфом и Самсоновым[130] ему примерещилась ещё одна русская армия, наступающая от Гродно. Сгоряча он донёс в Главную квартиру в Кобленце о своём решении очистить Восточную Пруссию и отступить за Вислу…
Вильгельм был взбешён и растерян: оставить в первые дни войны русским Восточную Пруссию – колыбель Гогенцоллернов и всего прусско-германского государства – означало для него и его окружения, вышедшего в основном из старинных юнкерских родов Кенигсберга и окрестностей, душевную и политическую катастрофу. И хотя знаменитое шлифеновское «правое крыло» на Французском фронте уже нависало над Парижем и от агентов Отдела IIIВ было известно, что французское правительство собирается бежать из столицы в Бордо, в решительную минуту войны на решающем направлении Кайзер и начальник его штаба Мольтке-младший совершили роковую ошибку. Они распорядились немедленно перебросить с Западного фронта на русский шесть корпусов, убрать от командования генералов Макензена и фон Приттвица и назначили вместо них призванного из запаса генерала фон Гинденбурга, а начальником его штаба – героя захвата Льежа генерала Людендорфа.
Россия, не имевшая надёжной стратегической разведки, и Франция ничего этого не знали. К тому же бездарная чванливость русского Верховного Главнокомандующего и генерала Жилинского, а также совершенно неспособного выполнять задачи кавалерийского начальника 1-й армии Хана Нахичеванского, который не только не преследовал конницей бегущего противника, чтобы сделать его поражение окончательным и бесповоротным, но отвёл её в тыл, не ведя даже разведки, принесли немедленно свои горькие плоды. Ставка и штаб Северо-Западного фронта, убеждённые в том, что немцы отходят к Кенигсбергу, стали усиленно толкать в этом ненужном направлении 1-ю и 2-ю армии.
Идти в обход Мазурских озёр с запада назначена была 2-я армия, хотя она и потерпела больше всех от спешки, вызванной понуканиями Палеолога и тыловыми неурядицами, включая неоправданные перемещения командиров корпусов и дивизий. 13-й корпус выступил в поход вообще без командира: генерал Клюев, вызванный с турецкой границы, нагнал незнакомый ему корпус, данный под его командование, уже в Белостоке.
По своему составу войска корпуса генерала Клюева состояли на две трети из запасных, мобилизованных в первопрестольной столице и считались, подобно Московскому гарнизону, распущенными. Их новый командир, обгоняя верхом колонны своих солдат на марше, с удивлением обратил внимание на то, что подразделения не имеют воинского облика.
– Это не солдаты, а какие-то переодетые мужики!.. – в сердцах бросил он своему адъютанту. – И идут не маршем воодушевлённых к победе воинов, а словно шествие богомольцев…
Командующим 2-й армией вместо престарелого штабного генерала из Варшавского военного округа с чистейшей немецкой фамилией – Рауш фон Траубенберг – был назначен генерал-кавалерист Самсонов, человек выдающейся личной храбрости. Ещё кадетом он заслужил солдатского Георгия, а в Маньчжурскую кампанию – 4-ю и 3-ю степени этого ордена. Но он никогда не командовал ни корпусом, ни даже пехотной дивизией. Чины штаба его армии были неопытны в своём деле и случайны по отбору, поскольку всех лучших офицеров генерал Жилинский перевёл к себе в штаб, где они закисали от его самодурства и фанфаронства.
Если во всей русской армии связь была слабым местом, то во 2-й армии она до начала войны совершенно отсутствовала, а с началом кампании единственным её видом стал радиотелеграф. Однако депеши слались незашифрованными, в 13-м корпусе не было шифра вообще, и умные германцы легко читали всё, что русские командиры доверяли волнам эфира…
Французские представители в Петербурге и при Ставке, с развитием наступления немцев на Париж, становились всё более нервными. Они требовали от великого князя Николая Николаевича выполнения обещания начать наступление на 14-й день от начала мобилизации.
9 августа 2-я армия подошла к границе, пройдя несколько дней безостановочно по сыпучим пескам, без обозов, пять дней не получая даже хлеба. Самсонов попытался было двинуть её вдоль единственной железной дороги, чтобы сохранить снабжение, но герой штабных канцелярий, любимец старой императрицы Жилинский, не понимавший, что войскам нужно есть, понукал командующего 2-й армией оторваться от средств коммуникации и быстрее идти в обход Мазурских озёр по пустынным лесам и болотам. Его давление на Самсонова становилось всё более резким – бывший начальник Генерального штаба, подписавший с французами Конвенцию о начале наступления российской армии в крайне неудобные для неё сроки, теперь отыгрывался на подчинённых. Жилинскому очень хотелось быстрее получить за спасение Франции Командорский крест ордена Почётного легиона, о чём ему намекнул военный атташе генерал Ла Гиш…
10-го числа 15-й армейский корпус русских, имевший к тому времени ещё некомплект в частях и обозах, завязал бой с 20-м германским, который после Гумбиннена получил в подкрепление 1-й армейский корпус. Немцы, хотя и были отброшены, вели бой с большим упорством. Самсонов и Клюев знали о предвоенных германских «военных играх»: сдерживать русскую армию с фронта и разгромить её ударом с запада во фланг и в тыл. Командующему 2-й армией и его командиру корпуса интуитивно – поскольку даже конной разведки не было – казалось: после этого боя остаётся большая опасность с запада, поскольку немцы никогда не ломали своих старых схем. Он доложил о своих опасениях генералу Жилинскому. Но командующему фронтом положение было яснее ясного: немцы после Гумбиннена отступили в Кенигсберг и их там надо добить! Самсонов непозволительно медлит с выполнением его приказов, и Жилинский больше этого не потерпит!..
На сообщение командующего 2-й армией об усилении германцев перед его войсками Жилинский ответил немыслимым для офицера оскорблением:
– Видеть неприятеля там, где его нет, – трусость! А генералу Самсонову быть трусом я не позволю!..
У главнокомандующего Северо-Западным фронтом, как и у многих других русских генералов его круга, было своеобразное понимание этики и субординации. Если кверху они обращались льстиво и подхалимски, то вниз частенько пускались матерная ругань и унизительные замечания. Особенно это было характерно для тех высокопоставленных лизоблюдов, кто стрельбу слышал только на манёврах, а ордена получал по выслуге лет или штабной протекции…
