— С сорок первого года, — четко ответил тот, вытягиваясь, хотя и до того стоял прямой и стройный, вызывая своей выправкой и вообще бравым видом тайную зависть Славика.
— Понятно. А Золотую звезду за что получили?
— За форсирование Днепра.
— Вместе с ней? — кивнул полковник на Думку, которой в эту минуту Славик докармливал остатки колбасы. Он сидел перед ней на корточках и держал колбасу зажатой в кулак, а Думка, жмурясь от удовольствия и наклоняя голову то на один, то на другой бок, отгрызала кусочек за кусочком.
— Так точно. С ней.
— Вплавь, небось?
— Вплавь. И под огнем. Когда плацдарм брали у Киева. Горячо было. Немец шпарит из пулеметов, бьет из тяжелых минометов по перевозочным средствам, не подступиться. А на том берегу уже наши раненые скопились. Ну, мы и пустились вплавь. Я, значит, сажонками, а она рядом со мной. И ничего, доплыли...
— А теперь вы должны рассказать нам, при каких обстоятельствах познакомились с нашей Думкой, — произнес майор, когда сержант замолчал.
— Просим, товарищ гвардии полковник, — вежливо проговорил сержант. — Уж если дело касается Думки, то тут и для меня большой интерес...
— Расскажи! Расскажи, папа! Я тоже хочу слышать! — отрываясь от своего занятия, принялся просить сын.
— Обстоятельства вам известные, — сказал полковник после некоторого раздумья, в течение которого картины пережитого с необычайной яркостью пронеслись у него перед глазами. — Ну, в общем, слушайте...
_____
— Вы, конечно, помните, — начал он, — какие бои шли в том районе. Моему полку там тоже пришлось встретиться с превосходящими силами противника. Это был первый период войны, и противник имел тогда временное преимущество. Моя часть попала в окружение. Вырывались с боем, я шел с последней группой бойцов. И вот когда уже почти все мои люди вышли из окружения, прорвав кольцо врага, я был ранен. Вы знаете, какие там места. Топи, чащоба... Артиллерийский снаряд разорвался и убил моего ординарца, несколько бойцов. Один осколок тяжело ранил меня в голову, другой пробил грудь. Помню всплеск воды, вспышку пламени, меня ожгло, словно раскаленным железом, — что было дальше, не знаю...
Я очнулся от холода. Я лежал в болоте, наполовину погрузившись в воду. Все тело онемело, грудь была точно налита чем-то тяжелым и горячим, в голове — тупая ноющая боль. Я почти не мог шевелиться, мне стоило большого труда перевалиться на бок и, подтягиваясь на руках, выбраться на бугорок, где было относительно суше.
Положение было незавидное. Помощи в ближайшее время ждать неоткуда, я потерял много крови и почти не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Каждое движение причиняло мне жестокую боль. В тот момент я не мог знать, что наши части перешли в наступление и фронт быстро откатывался на запад.
Впрочем, даже если бы я и знал, что лежу на освобожденной территории, все равно у меня было мало надежды на спасение, так как наступающие войска быстро уходят вперед, а я лежу в стороне от главного движения. Кто найдет меня в болоте? А если и найдут, не будет ли слишком поздно? Сколько я могу продержаться, пока не погибну от холода и потери крови? — такие вопросы задавал я себе.
Одежда на мне превратилась в ледяную негнущуюся корку; она давила меня; порой я впадал в забытье и тогда мне мерещилось, что я лежу в тесном, холодном гробу...
Временами, когда возвращалось сознание, в памяти возникали воспоминания, такие яркие, точно все было вчера. Вспомнилась гражданская война, которую я всю прошел рядовым красноармейцем, вспомнился день, когда меня принимали в партию, вспомнились Славик, семья... И такая злость меня взяла! Неужели, думаю, так мне и подыхать в этом болоте? Ну, нет! Помереть-то всякий дурак сумеет! А я еще повоюю, я еще увижу, как наши войска войдут в Берлин, — так говорил я себе. Й тогда, стиснув зубы, я полз, подтягивался на руках, впадал в забытье, снова полз...
Сколько прошло времени, я не знаю. Помню только, что окончательно выбился из сил; помню, пытался кричать, в надежде, что меня услышат колхозники, но вместо крика у меня вырывался только хриплый звук, который не услышать и в нескольких шагах.
И вот в один из моментов между двумя полузабытьями, когда я начинал бредить наяву, я почувствовал прикосновение к лицу чего-то теплого и влажного. Я открыл глаза и у самого своего лица увидел острую, похожую на лисью, морду с блестящей черной мочкой носа. Два глаза внимательно смотрели на меня. До меня долетало дыхание зверя. Сознаюсь: в первый момент я испугался. Мне представилось, что это волк или какой-нибудь другой лесной хищник. Потянулся рукой к пистолету, но кабура обледенела, сделалась твердой, как дерево, и не поддавалась моим усилиям. От моего движения волк должен был бы либо отскочить назад, либо наброситься на меня, — этот же зверь продолжал миролюбиво стоять на месте. И только тут я увидел, что это совсем не хищник...
Рыженькая ласковая собачка стояла около меня: ласковая — потому, что она лизала мое лицо. Мне бросилось в глаза, что одно ухо у нее стояло торчком, как у всех лаек, а другое было сморщенное и ссохшееся, точно его сжали в каких-то тисках.
— Откуда ты взялась? — сказал я ей. Я решил, что она потерялась и ищет хозяина.
В ответ на мои слова она повиляла хвостом, повернулась ко мне боком, и тут я понял, что ошибся. На спине у нее была надета небольшая сумка с красным крестом, а под шеей болтался какой-то кожаный предмет, вроде палочки.
«Отстала от своих» — пронеслось у меня в голове. Я все еще не понимал истинного значения ее появления.
— Что же мы с тобой будем делать, а, Жучка, или как там тебя зовут?
Мне было приятно говорить с ней, хотя она и не понимала меня. Все-таки кто-то живой около тебя.
Между тем собака легла около меня. Ощупав ее сумку, я обнаружил в ней фляжку. Вытащив ее, приложил ко рту и — закашлялся. В фляжке был спирт. Он опалил мне рот и гортань, как огнем, однако, сделав несколько глотков, я сразу почувствовал, что жизнь возвращается ко мне.[40]
Собака, казалось, только того и ждала, чтобы я попользовался ее ношей. Вскочив, она подхватила в зубы болтавшийся у нее под шеей предмет и со всех ног бросилась прочь.
— Куда? — закричал я настолько громко, насколько мог, но она даже не обернулась на мой крик.
Я вновь остался один. Теперь мне стало еще более тоскливо и одиноко, чем было до ее появления.
Спирт согрел меня, но ненадолго. Вскоре я почувствовал, что опять замерзаю. Мысли мои все время возвращались к собаке. Почему-то мне думалось, что она еще вернется.
Сознание снова стало мутиться. Начинало темнеть. По низине медленно полз туман. Собака не возвращалась...
Но что это мелькнуло у леса? Последним проблеском сознания я уловил две тени, — два человека бежали с носилками в руках. Впереди них, нюхая землю, прыгала на длинной привязи собака.
«Санитары...» — подумал я.
Все дальнейшее не сохранилось в памяти. Очнулся уже в госпитале, в глубоком тылу. Пришел в себя и сразу вспомнил своего четвероногого спасителя — рыжую шустренькую лаечку. Вспомнил и захотел ее видеть. Где она? Жива ли? Наверное, ушла с войсками дальше, спасать других тяжело раненых...
Я помнил о ней всю войну. Каждый раз, когда мне приходилось видеть собаку, в памяти обязательно вставал этот скромный труженик войны, помогающий опасению жизней наших раненых героев.
И вот сегодня, совершенно неожиданно, я встретил ее на параде Победы...
Полковник умолк, ласково глядя на Думку. Молчали и остальные. Думка, которой наскучило сидеть, легла у ног вожатого и свернулась клубочком, уткнув нос в пушистый хвост. Сержант, сидя на стуле и слегка склонившись к собаке, перебирал пальцами у нее за ушами.
Молчание нарушил Славик.
— А для чего она брала палочку в рот? — спросил он.
