Терапевт идет гораздо дальше. Он стремится во время контакта достичь взаимоотношений теплоты и понимания, чтобы ребенок мог почувствовать себя в достаточной безопасности и ослабить свои защитные реакции, поняв, что можно обойтись и без них. Ощущение безопасности у ребенка во время терапевтического сеанса обеспечивается исключением какого бы то ни было психологического давления на него. Терапевт воспринимает ребенка именно таким, каков он есть в данный момент, и не пытается формировать его в соответствии с каким-то социально санкционированным образцом. Терапевт реагирует на ребенка безотносительно к тому, каким он был на прошлой встрече. Его реакции обусловлены лишь только что выраженными чувствами. Поступая так, терапевт должен помочь ребенку понять самого себя в данный момент. Яркую иллюстрацию того глубокого волнения, которое иногда возникает у детей в подобных ситуациях, находим в отрывке из описания случая, представленного Экслайн.

"Три мальчика восьми лет принимали участие в занятиях групповой терапии. Во время восьмой встречи Херби неожиданна спросил терапевта. "Вы обязаны этим заниматься? Или вам нравится это делать?" Затем он добавил: "Я бы не знал, как это делать". Ронни спросил: "Что ты имеешь в виду?" И после этого сказал: "А ты играй. Вот и все. Ты просто играй". И Оуэн согласился с Ронни- "Ну, разумеется", — сказал он. Но Херби продолжил разговор. "Я имею в виду, что я не знал бы, как делать то, что делаеттерапевт Ведь кажется, что терапевт ничего не делает Однако, совершенно неожиданно я становлюсь свободным. Я ощущаю в себе свободу". (Он делает быстрое, стремительное движение руками вокруг себя.) "Я и Херб, и Франкенштейн, и Тойо, и дьявол". (Он смеется и бьет себя в грудь.) "Я огромный великан и герой. Я прекрасен и ужасен. Я остолоп — и такой остроумный, такой ловкий. Во мне два, четыре, восемь, десять человек, и я сражаюсь, убиваю!" Терапевт говорит Херби: "В тебе одном живут самые разные люди". Ронни добавляет: 'Ты омерзителен?" Херби, сверкнув глазами на Ронни, отвечает- "Я омерзителен — и ты омерзителен. Ну, конечно же, я испорчу тебя". Терапевт, продолжая разговаривать с Херби: "В тебе одном находятся самые разные люди. Ты удивителен и ужасен, ты глуп и остроумен". Херби, ликуя, прерывает- "Я хороший и плохой, и все же я Херби. Я говорю вам, я замечательный. Я могу быть таким, каким захочу". По-видимому, Херби ощутил, что во время терапии он может четко выразить любые установки и чувства, которые характеризуют его личность. Он ощутил одобрение и возможность быть самим собой. Он, очевидно, ощутил в себе силу самоконтроля" (7, с. 19-20).

Впечатление такое, будто чуткость терапевта к только что выраженным чувствам ребенка вызвала в том ощущение силы и значимости собственной личности. Это оказалось новым и приятно возбуждающим опытом.

В отличие от других ситуаций в жизни ребенка, терапевтический сеанс—время, которое принадлежит ему одному. Терапевт присутствует здесь лишь для того, чтобы дать ему сердечность, понимание и общение, но отнюдь не стремится им руководить. Терапевт готов принять темп, избранный ребенком. Он не стремится ускорять или замедлять какиелибо аспекты терапевтического процесса. Клиентоцентри-рованная терапия постулирует, что при наличии доверительных отношений между терапевтом и ребенком скорость, с которой происходит исцеление ребенка, определяется его психологической готовностью. Так же, как при обучении, для достижения успеха терапия должна уважать этот фактор готовности. Чтобы предотвратить возникновение отношений недоверия и страха, а, следовательно, замедление развития терапевтического процесса, реакции терапевта должны определяться степенью желания ребенка общаться с терапевтом. Например, терапевт знает, что ребенок испытывает враждебность к брату или сестре. Если такой ребенок бросает куклу-младенца в игрушечный туалет и заявляет с ликованием, что "малыш" теперь собирается спустить в туалете воду, реакция терапевта не должна идти дальше вопроса: "Малыш собирается избавиться от младенца?"

Проблема здесь в том, что если бы ребенок был готов отождествить "малыша" с собой, то он сделал бы это. Если же терапевт возьмет ответственность за идентификацию на себя и примет решение вместо ребенка, то процесс терапии не достигнет цели. В тех случаях, когда ребенок имеет дело с символами, терапевт также воспринимает этот уровень общения, даже если смысл символа не достаточнс очевиден. Ниже приведен пример из беседы с тринадцатилетним мальчиком, который в течение года принимал терапию. Отрывок из протокола первого терапевтического занятия, проведенного после операции на грыже, которой мальчик ожидал со страхом.

Генри: (Молча, в течение десяти минут бесцельно играет с маленькими кусочками глины. Затем берет большой ком и раскатывает его в цилиндр. Делая это, он начинает говорить.) Это сосиска.

Терапевт: Сосиска?

Генри: Да. (Он продолжает раскатывать глину, пока ком не принимает соответствующие размеры. Затем он берет одну из вылепленных палочек и делает на ней длинные вертикальные надрезы.) Вот так проводится операция. (Он делает несколько параллельных надрезов.)

Терапевт: Сосиска разрезается?

Генри: Угу. (Он делает ряд разрезов под прямым углом к вертикальным разрезам.) Швы.

Терапевт: Теперь ее зашивают?

Генри: Да. Скоро снимут швы. И после этого все будет в порядке.

Терапевт: Все будет хорошо?

Генри: (Утвердительно кивает. С этого момента тема разговора переключается на его семью.)

Очевидно, что Генри говорил о своих собственных переживаниях. Предыдущие контакты с ним характеризовались удивительной открытостью и превосходным взаимопониманием. Отсюда, очевидно, следует, что его нежелание идентифицировать "сосиску" (или ее владельца) отнюдь не случайно, использование "сосиски" служит ослабленю тревоги, так как дает возможность манипулировать с ней, резать, "зашивать" ее и, следовательно, объективировать свои чувства. Быть может, по этой причине дети часто успокаиваются после создания "рисунков ужасов". Возможно, именно эта нейтрализация страхов посредством конкретного физического изображения их является основной чертой игровой терапии. Все это позволяет понять явные успехи в тех случаях, когда мало вероятен инсайт либо вербализация изменения установки.

Как поступать терапевту в тех случаях, когда ребенок слишком долго молчит? Если терапевт искренне убежден, что время сеанса принадлежит ребенку, он не станет принуждать его играть или разговаривать. Фактически, одна из наиболее трудных проблем — это проблема "ситуации молчания". Ребенок приходит, садится и продолжает молча сидеть. Терапевт напоминает ребенку, что он может играть с любой понравившейся ему игрушкой, может разговаривать о чем угодно или в течение часа сидеть молча. Абсолютное молчание может продолжаться и час, и двадцать часов. Здесь нет явственного катарсиса, нет рефлексии над чувствами, нет вербализации инсайта, нет самоанализа — короче, нет феноменов, которые обычно считаются характеристикой классического психотерапевтического процесса.

Впрочем, нередко, по свидетельствам взрослых, которые, общаясь с этими детьми, наблюдали сдвиги в их поведении, такие случаи не стоит считать безнадежными. Четырнадцатилетнего мальчика направляют на психотерапию, потому что он подстерегает и обкрадывает меньших по возрасту детей, казалось бы, без всякого мотива нападает на незнакомых взрослых людей, ломает ограждения, скверно выполняет школьные задания, вешает котов. Он наотрез отказывается что-либо обсуждать с терапевтом и проводит ббльшую часть времени в течение пятнадцати еженедельных занятий, читая комиксы, методически исследуя стенные шкафы и рабочий стол врача, молча поднимает и опускает оконные шторы, смотрит в окно. В середине этих, на первый взгляд, бесполезных контактов с терапевтом его учитель сообщает, что он впервые за восемь лет пребывания в школе без всякого принуждения совершил акт великодушия. Учитель рассказывает терапевту, что мальчик на своей собственной печатной машинке отпечатал программки классного вечера и раздал их одноклассникам, хотя никто его об этом не просил. Как отмечает учитель: "Это был его первый социальный акт". Впервые у мальчика заметили интерес к школьным занятиям. Его учительница отмечает: "Ну сейчас он, фактически, стал одним из нас. Теперь мы никогда не делаем ему замечаний".