Елька, точно девушка, опустила глаза.

– А вы что… наказ, что ль, от него имеете? – еле слышно пролепетала она. – А то, может, он не хочет?

– Хочет, – авторитетно заявила Анчурка. – У меня на такие дела нюх есть. Ты принарядись-ка получше. Эко ты какая! И волосы у тебя хороши, да и стан… На тебе и воду возить можно, – по-своему оценила Ельку Анчурка.

Так состоялся сговор.

После обеда все колхозники стояли за околицей, на главной дороге. Впереди старики, в их числе и дед Катай. У стариков на левой руке – красная повязка с надписью: «Инспектор по качеству», на груди бронзовые бляхи. Тут же и Захар Катаев, и Гришка Звенкин, и Нюрка. А ребятишки взобрались на ветлы, глазеют вдаль. И все стоят молча, будто что-то затая в себе.

– Едут! Едут! – вдруг закричали ребятишки и, как горох, посыпались с ветел.

– Час торжественный наступает, – возвестил Захар и чуточку выпятился вперед.

И вот из-за перелеска выскочила легковая машина. Она неслась с бешеной скоростью и словно ничего не замечала. Тогда Захар выбежал на дорогу, поднял руки и закричал:

– Стоп! Стоп! Дальше ходу нет!

И все смешалось. Толпа не устояла на месте. Первыми кинулись к машине ребятишки, за ними колхозники, и все закричали, закричали наперебой кто во что горазд. И Захар еле угомонил народ. Он взобрался на грузовик и раскрыл рот, чтобы произнести «теплое слово», но в это время Анчурка махнула рукой и скомандовала:

– Бабыньки! Нечего балясы точить. Давайте.

Из толпы выделилась группа колхозниц. Они вели под руки смущенную Ельку, а как только подошли к автомобилю, то низко поклонились Епихе:

– Не гневайся за самовольство, Епифан Макарыч.

– Сердце наше бабье и к тебе тоску взымело…

Епиха растерялся. Он понял все, но он этого не ждал и от радости растерялся.

Захар Катаев закричал:

– Чего вы там порядок нарушаете? Ну, что вам, каждый день, что ль, такие герои! – Но, поняв в чем дело, вдруг всплеснул руками: – Ай да бабы! Вот это суприз!

– А-а-а, она… она, – показал Епиха на Ельку. – Может, она… не желает?…

– Чего уж там не желает! Гляди, тает, как свечка. Принимай-ка, а ты… – И Анчурка подтолкнула к Епихе Ельку.

– За это… за это, народ… – Епиха дальше не мог говорить и хотел было привскочить в автомобиле, но ноги у него не двигались, и он только взмахнул руками.

С Никитой Гурьяновым в эти минуты произошло следующее. Он вдруг тревожно завозился и шепнул Стеше:

– Степанида Степановна. Вот беда: животом меня что-то скрутило, пес его возьми-та.

– Экий ты, Никита Семеныч.

– Что будешь делать, раз припрет. Ты это… с народом тут обойдись. Ласку ему надо. А я на один момент, – и выскочил из автомобиля.

Дело было простое. Автомобиль остановился почти рядом с гумном бригады Никиты Гурьянова. И Никита увидел: все скирды стояли, как и следовало им, аккуратно причесанные, а на одном солома таращилась, точно помело. Ее бесшабашно крутил ветер, и у Никиты защемило под ложечкой.

– Сопливый пес! – зашипел он и рванул за собой Митьку Спирина, а подбежав к скирду, уже заревел: – Чего настряпал?

– Не успел, Никита Семеныч, – стал оправдываться Митька. – Тебя встречать позвали.

– Меня встречать? Ты меня бы хорошей работой встретил. А то вот-вот Сивашев прискачет, Павел Якунин. Племяш тот же, Кирилл Сенафонтыч. Глянут и скажут: брусошники только праздновать да болтать умеют.

Они вдвоем начали оправлять скирд. Никита все время ворчал:

– Разнуздался… и то не принял во внимание: за нами ведь теперь из Кремля глядят. Вон! А ты вроде без порток по улице бежишь.

– А где мой-то? Мой-то где ж? – спохватилась Анчурка и, увидев на скирде Никиту, кинулась к нему. – Эй! Эй! Ты, непутевый! Это ты что? Рехнулся, что ль? Его народ вышел встречать, а он – глядите-ка, люди добрые!.. – и стащила Никиту со скирда.

– Ну! Ну! Ты не больно! Ты не больно шуми! – Никита, нарочито надув губы, отстранил ее от себя. – Ты не больно. Ты, детка, теперь со мной осторожно. Я ведь вот орден имею, – и в ногу с Анчуркой зашагал к народу.

Но вот ветер! Экий шалунишка! Он треплет на Никите новый серенький пиджачок, заворачивает борт и бортом прикрывает орден. Не держать же борт рукой… и Никита, рассуждая с Анчуркой, то и дело выбрасывает левую руку вперед, чуть не касаясь ею правого плеча, и вместе с рукой отбрасывает борт пиджака так, чтобы орден было видать. Но ветер рвет борт. Ветер озорует… и Никита идет к народу косо, выпятив левое плечо.

– Ты, Стешенька, сиди, сиди, – сказал он, проходя мимо машины. – Допрежь со мной справимся, потом за тебя возьмемся… Ну, народ мой, поклон принес я вам от правительства. – И Никита поклонился до земли.

В толпе колхозников поднялся гул. Он рос, как растет гул накатывающейся морской волны: толпа, очевидно, растерялась, ибо она не ждала таких слов от Никиты Гурьянова и не знала, что ему ответить. Тогда заговорил Гриша Звенкин.

– А мы за поклон твой от правительства одаряем за труды твои великие вот этим – девятьсот четырнадцать пудов зерном, окромя всего прочего. Ешь. Купайся в масле, Никита Семеныч.

– Да ну! – радостно вырвалось у Никиты, и он подошел к первой подводе, сунул руку в мешок с зерном, зачерпнул пригоршню, поднял руку, и с его ладони обратно в мешок посыпалась золотистая пшеница. Затем он так же подошел ко второй подводе. От второй подводы он направился к третьей и проделал то же, затем тронулся к четвертой.

– Чистосердечное зерно, – наконец, проговорил он, называя так селекционное зерно.

Толпа молча следила за ним, зная уже его причуды, наконец кто-то проговорил:

– Чего-то колдует. Опять чего-то колдует Никита Семеныч.

А Никита думал свое… Вот хлеб – девятьсот с лишним пудов. Да-а. В былые времена Никита за три года не скапливал столько хлеба, а тут – за один год. А если и скапливал, то прятал хлеб под старой баней, а то и в лесу, в глухих волчьих балках. Прятал и тосковал, как бы не попрел хлеб, как бы мыши его не погрызли, как бы кто не своровал. И потому Никита тогда спал, сидя за столом. Так вот – облокотится о стол, голову на руки положит и спит. Как что – он на ногах… Не спал, боялся вора, пожара, мора, плесени, мышей. А теперь что ж? Может, снова хлеб запрятать?… Ведь девятьсот пудов с лишним… И вдруг Никита вспомнил свой разговор с Калининым и ярко представил себе, как рядом с ним сидит Сталин… И Никита тут же припомнил, в какую минуту и почему он почувствовал первый раз в жизни величие свое, понял, что он человек, а не жук навозный. И весь задрожал…

– Да чего ты колдуешь? – Анчурка дернула его за рукав. – Народ на тебя смотрит, а ты чего-то…

– Да-а, – заговорил Никита. – Эдак, эдак. Народ смотрит. А народ – он вечен. И потому, добро мое, прошу следовать за мной, – и пошел вдоль улицы, взяв под руку удивленную Анчурку Кудеярову.

– Опять чего-то колдует, – проговорил кто-то.

– Ну да… Везет хлеб к себе.

За Никитой и Анчуркой тронулись кованные железом телеги. И ржали кони, вырываясь из упряжи. И скрипели телеги под тяжестью зерна. И хрустела под колесами мелкая галька, а за подводами шествовала толпа удивленных колхозников… Даже Гришка Звенкин – уж, казалось, такой проныра – и тот ничего не понимал…

– Опять чего-то колдует дядя Никита, – сказал он.

– Ну, нет, – ответил ему кто-то. – Он те, Никита, хлеб так припрячет, сам бес потом не сыщет.

А когда шествие приблизилось к повороту на Бурдяшку, Гриша Звенкин выскочил наперед и, преграждая путь, скомандовал:

– Дядя Никита. Твой дом теперь не на Кривой улице…

– А где же?

– На Бурдяшке, ноне проспекте имени Кирилла Сенафонтыча Ждаркина, – торжественно возвестил Гриша Звенкин. – И дом тот новый.

– Опять кланяюсь народу в ноги, – молвил Никита. – Однако, хлеб мой, шагай за мной, – и снова тронулся вдоль улицы, удивляя всех. Он шел и переговаривался с Анчуркой. Люди слышали, как он тихо говорил: «Угу. Так и есть. Не сомневался в твоем сердце… Да-а», – и повернул к колхозному амбару. И тут сам уже скомандовал: – Стой! Тут стой, добро мое, – затем по лесенке вместе с Анчуркой взобрался на верх амбара, открыл было рот, хотел что-то сказать, но снова обратился к Анчурке: – Как? Непартийный большевик, говоришь? Ну, хорошо, – и повернулся к колхозникам, заговорил громко: – Так вот, земляки мои кровные… Я, как непартийный большевик… – но тут же спохватился, напустился на Анчурку. – Это как же непартийный? Чего ты голову мне морочишь, – и к толпе: – Как партийный большевик, в полном согласии с моей Анчуркой и речь держать буду. Что я есть и что был? Был – в вошь верил… Да, да, – перебил он невольный хохот в толпе. – Верил, что на живом человеке вошь и должна жить: бежит она только с мертвого… И еще в свой карман верил. Шестьдесят лет верил. И били же меня по загривку. И ползал же я на карачках… Да-а-а. А теперь? – Он посмотрел на орден, отщипнул его ногтем. – Теперь под этим вера в обратную пошла… В вас я верю. И сыпь, ребята, все в колхозный амбар – на заклад фундамента жизни моему Никитке, всем нашим Никиткам!