Для Потапа таким символичным местом была площадь Освобождения в райцентре Козяки. Именно здесь, у подножия памятника вождю Октябрьской революции, при трагических обстоятельствах умерла его мечта о светлом будущем. Здесь оборвалась его легкомысленная молодость. Отсюда он ушел разочарованным, зрелым мужем, твердо убежденным, что жизнь — это не более чем биологическое существование. И когда Потап вспоминал о месте катастрофы, в сознании всякий раз возникали нехорошие ассоциации. Ему представлялся надгробный камень, стоящий вместо постамента, и на камне золотыми буквами высечено:

ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕНА

ЗОЛОТАЯ МЕЧТА

ПОТАПА МАМАЯ

Но все оказалось прозаичнее. Не было ни надписи, ни камня. По-прежнему стояла железобетонная тумба, на которой когда-то высился истукан, в котором когда-то не оказалось золота. Больше ничего не было.

Кладоискатель посмотрел на плиты, разбитые памятником, досадливо сказал: "Эх", — и не спеша направился в "Роди".

Но "Роди" тоже не было! Сгинула! Теперь на углу улиц Воровского и Петровского, мерцая тонированными стеклами и медными ручками, возвышался отель "National". И было похоже, что его вывеска может светиться в темноте. Все указывало на то, что заведение попало в чьи-то частные руки.

Потап стал как вкопанный. Он вдруг с потрясающей ясностью осознал, что гидра капитализма окончательно вгрызлась в эту землю, и он, бывший главарь подпольного райкома, так и не успел стать собственником. У него не было ни дворца на берегу лазурного моря, ни киностудии, ни ресторана. У него не было даже своей сапожной мастерской!..

Из парадного вышел швейцар. Заложив руки за спину, он посмотрел на солнце, громко чихнул и не спеша принялся прогуливаться по ступенькам взад-вперед. Вид у него был бравый. Лампасы вызвали бы зависть любого генерала. Горели пуговицы и медальки. По круглой морде сползали пушистые бакенбарды.

Приглядевшись внимательнее, экс-председатель с удивлением опознал отставного майора.

— Эй, любезный, чей этот домик? — спросил Мамай, приблизившись.

— Хозяйский, — заносчиво ответил Атамась и отвернулся.

— Ты что, не узнаешь меня, карапуз?

— Иди, иди с богом. Нечего мне тебя узнавать. На службе я.

Потап подумал, не дать ли старому знакомому по шее, но служивый, учуяв опасность, предусмотрительно отскочил в сторону и спрятался за колонной.

— Узнал, значит, — заключил Потап, собственноручно открывая дверь.

Внутренности отеля также подверглись существенному ремонту. На стенах, облагороженных фанерой, висели зеркала и искусственные цветы. В одном углу из ведра росла пальма. В другом стоял удобный диванчик, а перед ним — потертый, но вполне еще сносный ковер. Репродукцию картины "Последний день Помпеи" Мамай нашел просто милой.

Но стоимостью номера он остался недоволен. "За такие деньги в "Роди" можно было две недели жить, — негодовал Потап, поднимаясь по лестнице в свои апартаменты. — Завтра же перееду к Буфетову".

Одноместный люкс заметно подорвал его бюджет, и потому вместо ужина в ресторане пришлось довольствоваться недорогой пищей в столовой локомотивного депо. Фуршеты и праздничные приемы экс-председатель перенес на завтра и весь остаток дня посвятил тому, что выписывал повестки знакомым народным депутатам и некоторым доверенным лицам. Иногда он вскакивал и, ероша волосы, начинал быстро ходить по комнате, загадочно при этом улыбаясь. Если бы за его порывами мог наблюдать Тамасген, то он сразу бы определил, что в голове бригадира рождается новая грандиозная комбинация.

…В ту ночь Потапу приснилась галера, на которой он плыл почему-то в качестве бесплатной рабочей силы — раба. В трюме было сыро, темно и воняло рыбой. Но самым обидным было то, что никто не хотел грести. Бросив весла, все рабы жрали холодные плоские котлеты из столовой локомотивного депо и с укором смотрели на Потапа. И лишь только он занимался своими прямыми обязанностями. Ныла спина, хрустели плечи, а он все греб и греб, зная, что неподвижное судно ожидает кораблекрушение. Знали это и другие гребцы. Чтобы избежать всеобщей гибели, они перестали наконец употреблять свои котлеты и, сгруппировавшись вокруг изнемогающего коллеги, принялись помогать ему советами и рекомендациями.

От рабских цепей Мамая освободил Пиптик. Он явился в девять утра, держа в руках арбуз, и до девяти тридцати уговаривал председателя пойти с ним к Элеоноре, которая, по проверенным сведениям, намедни разрешилась.

— Ладно, — сдался Потап, — принеси мне кофе, а потом пойдем посмотрим, что там у тебя получилось.

День выдался прекрасный. В такой день младшие школьные классы выходят в парк и собирают кленовые листья. Девушки надевают тонкие колготки. На асфальте греются собаки. Солнце отдает свое последнее тепло.

К одиннадцати часам были на месте. Несмотря на то что перед ними предстал самый мирный пейзаж, Мамай вдруг почувствовал смутное беспокойство. Он быстро обшарил взглядом окрестности, но не нашел ни одной причины, нарушившей его душевное равновесие. По дорожкам гуляли мамаши с колясками. На веревках реяло белье. Из общежития консервного завода выскочил человек в фуфайке и, чертыхаясь, побежал через пустырь, потрясая ящиком с инструментами. Под окнами роддома № 3 уже топталось несколько взволнованных отцов.

— Ого, — заметил Потап. — Разве сегодня родильный день?

Балетмейстер не ответил. Прижимая к груди арбуз, он настраивался на первое свидание с наследником.

Палата № 6 находилась на первом этаже. Отыскав нужное окно, Пиптик воровато огляделся и бросил в него камешек. Тотчас же проем окна загородила пожилая женщина, похожая на богатыря в белом халате, и, погрозив из форточки волосатым кулаком, рыкнула:

— Я те ща кину, остолоп.

— Тетенька, — пролепетал Иоан, растерявшись. — Я вообще-то к девушке одной… к девушке Пиптик…

— А ты кем ей будешь?

— Как — кем! Мужем буду, — заявил балетмейстер, приходя в себя.

— "Му-ужем", — угрюмо передразнила медсестра. — А документ eсть?

— Какой еще докyмeнт? Я сына пришел увидеть!

Сестра была нерушима, как скала.

— Какого сына? — спросила она равнодушно.

— Сына… сына девушки Пиптик… Она лежит здесь у вас с ним.

— А ты ему кем будешь?

— Я отец! Какие странные вещи вы спрашиваете!

— "Стра-анные". Ты еще странных вещей не видел.

Но, видимо, что-то тронуло суровую сестру. Она шумно вздохнула, как вздыхают по ночам коровы, посмотрела сверху вниз на Пиптика и сказала:

— Ты с кем пришел-то?

— Один.

— Не, — подумав, покачала сестра головой, одному не покажу. — Приведи с собой еще кого-нибудь. Такого, чтоб поддержать тебя мог при случае.

— При каком еще случае? — начал нервничать Иоан. — Может, мой мальчик нездоров?

— Да здоров он, здоров. На пять килограмм потянул. Только одному тебе не покажу — хилый ты больно.

— Я не один. Я вот… — указал Пиптик на Потапа. — Это его крестный отец будет.

Сестра покосилась на будущего крестного и, сочтя его вполне пригодным для поддержки, уступила:

— Минут десять ждите. Кормежка начнется может, и увидите, коль вам охота есть.

Задвинув шторку, она ушла.

Окна первого этажа располагались слишком высоко, и, чтобы заглянуть в палату, танцору пришлось взобраться на старое ведро, специально, должно быть, для этого предназначенное. Поднявшись на носочках и прилипнув к стеклу, он замер в выжидательной позе.

Экс-председатель, которого всегда смущали трогательные семейные сцены, прогуливался в стороне, рассеянно пиная коробку из-под сигарет. Краем глаза он заметил, что в ближайшем окне маячит чья-то фигура. Потап поднял голову — из окна на него смотрела Клава… Несколько секунд они молча таращились друг на друга. Потап быстро развернулся и собрался было уйти, но Клавдия отчаянно принялась барабанить по стеклу, давая понять, что узнала его. "Господи, я что, всех своих знакомых здесь встречу?" — удивился экс-председатель, нехотя возвращаясь. (Он был бы удивлен еще больше, если б знал, что медсестра, с которой общался Пиптик, есть не кто иная, как незабвенная Пятилетка Павловна Коняка.).