Господь услышал nросьбу грешника и не дал ему ничего. Потап оказался более щедрым. Мало знакомый с внутренней структурой райкомов, он определил Цапа в завхозы, что примерно nриравнивалось к чину начальника тыла.

Идеологический отдел был разбит на два сектора и поделен между распутными мужьями. Коняка стал главным пропагандистом, Куксов — соответственно, агитатором.

— Я бы попросил дать мне в помощь еще кого-нибудь, — заявил Мирон Мироныч, заносчиво покосившись на дворянина. — Одного человечка в подчиненные мне маловато. Да еще такого. Ведь… пропаганда есть пропаганда.

— Ввиду нехватки кадров временно будете работать на идеологическом фронте только вдвоем, сказал председатель.

— Но я ведь все равно главнее?

— В зависимости от обстоятельств.

Не глядя на коллегу-идеолога, Куксов громко высморкался и с сарказмом произнес:

— Для того чтобы пропагандировать, кхи-кхи, сначала нужно сагитировать, кхи. Следовательно, агитация первична, а пропаганда, кхи-кхи, вторична.

Вторичный завсектором поискал контраргументы, но, не найдя ничего подходящего, незаметно для других скрутил неприятелю костлявый кукиш.

Ответственный производственный отдел был доверен Христофору Ильичу. Сидорчук возглавил службу художественной самодеятельности. И наконец, кресло первого секретаря досталось товарищу Брэйтэру (принимая во внимание, как выразился Мамай, состояние Льва Ароновича).

— Спасибо за доверие-м, — кивнул директор базара, промокнув вспотевшую шею.

— Партбилеты у всех на руках? — осведомился Потап.

— Спрятаны в надежных местах, — поспешно заверил Харчиков, вспомнив, что собственный билет он давно продал зятю, который в свою очередь сбыл реликвию в Варшаве одному немцу.

— Хорошо. Итак, действовать начинаем прямо с понедельника. Идеологическому отделу собраться в девять утра на легальной явке.

— А где это? — спросил Куксов.

— Я разве еще не говорил? Ах да, наверно, я забыл сказать, что пока мы обоснуемся в вашей лавке.

— Но это невозможно! Ко мне приходят клиенты! У меня дело, и вообще… стульев там мало!

— Дело прикроем, стульев добавим, — решил председатель. — Придется мириться с временными трудностями. Зато у вас хороший вид из окна и родные стены. Еще вопросы по теме есть?

Вопросов было множество, но конспираторы помалкивали, полагая, что пока лучше не углубляться в столь щекотливую тему; время покажет и вообще, даст бог, авось все обойдется. Не удержался только бесстрашный диссидент:

— Товарищ председатель, а зачем надо было устраивать этот… сеанс в "Литейщике" и… сегодня? Как это понимать?

— Понимайте это как наглядную агитацию, — нашелся Потап. — Новые методы. Впрочем, этот вопрос не по теме. Считаю заседание закрытым.

Сходка завершилась торжественным песнопением. Заговорщики с шумом поднялись и, потупившись, замычали нестройным хором:

Встава-а-ай, проклятьем заклейме-о-онный,

Весь ми-и-ир голодных и рабо-о-ов…

Солируя зычным баритоном, Потап вдруг с неудовольствием сообразил, что знает слова лишь первого куплета и половины припева. Чтобы не опозориться перед соратниками, к концу куплета он заметно убавил звук и сосредоточил свои усилия в основном на акомпанементе. Эфиоп держался молодцом. Несмотря на то что песню Гена слышал впервые в жизни, он все же энергично разевал рот и довольно громко подвывал на затяжных гласных.

Кипи-и-ит наш разум возмуще-о-онный

И в смертный бой вести го-то-о-ов, —

простонали подпольщики. Припев исполнили дружно и с воодушевлением, но уже со второго куплета Потап заметил, что поющие один за другим переметнулись на его сторону, поддерживая только мотив. Лучше всех текст знал Сидорчук. С оскорбленным видом он пропел еще три строчки, после чего "Интернационал" развалился окончательно.

Рассредоточиваться было велено по законам конспирации: перебежками и вприсядку. На прощание товарищ Степан лично жал каждому руку, а председатель советовал держать язык за зубами в целях безопасности. Откуда именно может исходить угроза, он не уточнял, но, высвобождая потную ладонь из клешней негра, запачканных, должно быть, по локоть в крови, каждый член тайного общества и так все понимал. "Настоящий зверь", — думал Куксов, содрогаясь.

В отличие от остальных подпольщиков Игнат Фомич покинул явку, находясь в восторженном настроении. Ему хотелось петь, но он не знал, что петь. В голове его клокотали обрывки пионерских гимнов, шум аплодисментов и почему-то голос артиста Матвеева. По крышам катилась луна. Тишина стояла поэтическая — самое время для творчества. Игнат Фомич решил использовать душевные порывы и срочно сочинить стих. Он даже внутренне поднатужился и сжал кулаки. На лбу его вздулась вена. Наконец пришли первые слова: "Товарищ, верь…" Тут же само собой явилось продолжение: "… взойдет она!". Но продолжение показалось Сидорчуку чем-то неприятно знакомым и вообще неуместным, поэтому строку пришлось изменить: "Товарищи, поверьте, он вернется!.." Было подобрано даже несколько подходящих рифм: "взовьется", "метнется", "всколыхнется" и "убьется", но стих не шел. Так как рифма не плелась, а восторг все еще не проходил, ответственный за художественную самодеятельность прибавил ходу, чтобы скорее добраться до карандашей и выразить свое настроение на бумаге.

Последними с конспиративной квартиры ушли старатели.

— Не понимаю, — бормотал африканец, следуя за бригадиром, — зачем нам нужны эти люди? Не понимаю…

— Не понимаете, учитель? — весело отозвался Потап. — Тогда позвольте задать вам один сугубо интимный вопрос: какова ваша грузоподъемность?

— А зачем сразу обзываться?

— Я не обзываюсь, я спрашиваю: какой вес ты можешь поднять и унести? Полагаю, килограммов пятьдесят, не больше. Так?

— Смотря что нужьно нести.

— А какая разница? Ах да. Ну, к примеру, золото.

— Золота унесу больше, — резонно заметил Тамасген.

— Понимаю. Ладно, возьмем в расчет человеческую жадность и помножим, следовательно, твою грузоподъемность на полтора…

— На два, — с уверенностью сказал эфиоп.

— На два?! — удивился Потап, с нескрываемым уважением посмотрев на компаньона. — Извини, я тебя недооценил. Итак, на два. Итого — сто кило. Прибавим к твоей жадности еще и мое хорошее отношение к драгоценным металлам и получим в сумме двести пятьдесят кило. Ровно столько золота мы с тобой можем унести. Ну и что? Все это несущественно. Вопрос стоит принципиально: что делать с остальными тоннами? А именно в тоннах, — чекист перешел на шепот, — именно в тоннах, по моему убеждению, следует измерять нашу будущую добычу. А брать, как ты сам понимаешь, надо все сразу. Распиливать вождя на кусочки и переносить эти кусочки ведрами нам никто не даст. Так что без посторонней помощи не обойтись. Потребуются рабочие руки и техника.

— И эти люди будут нам помогать?

— Будут, если только сами этого не будут знать.

— Как это?

Потап промолчал, давая эфиопу возможность додуматься до всего самому. Минут пятнадцать старатели шли молча. Уже в подъезде дома № 12АБ бригадир сжалился и поделился своими соображениями:

— К добыче кладов, Гена, нужно подходить философски. Конечно, мне бы хотелось попросту выдать райкомовцам рабочие рукавицы и попросить их снять Ильича с постамента, а затем подарить мне. Я бы даже оплатил их неквалифицированный труд. Думаю, с истуканом они расстались бы без особой грусти. Но если, не дай бог, они узнают, что его организм вылит из чистого золота, настроение их может сразу измениться. И никакие уговоры не помогут. Ну какой нормальный человек согласится помочь разбогатеть другому нормальному человеку? Никакой. А если согласится, то только за долю от куша, желательно за половину. Аппетит зависит от величины добычи. Маленький клад — еще можно поделиться, большой надо забрать все. И люди в этом не виноваты. В этом виновата природа, наделившая их слабыми нервами. При виде золота люди, даже со здоровой психикой, начинают волноваться. При виде тонны золота они немедленно сходят с ума. Ты хочешь подвергать наших новых товарищей, этих по-своему милых людей, психическим расстройствам? И я не хочу, я не изверг. Поэтому приходится морочить им голову ради их же собственного блага…