«Один из нас сошел на землю, людьми населенную, — говорят ноэссы, — и показалось ему, что каждый человек подобием Димиурга является. Не можете ли что-либо сказать нам по этому поводу?»

«Люди живут внутри Димиургов; они видят потоки крови Димиурга, насыщенные атомами и ионами, вокруг этих атомов вращающимися. Ионы тела Димиурга — это земли, вокруг звезд-солнц, атомов Димиурга вращающиеся. Конечно, люди, на этих ионах живущие, не могут увидеть Димиурга. Они не вне его, а в нем… Но не в этом дело. Дело в том, что каждый человек — Димиург в миниатюре. В его теле тоже мчатся потоки крови, полные атомов и ионов, около них вращающихся. Атомы тела человеческого — это солнца, а ионы — это земли, и на них живут многочисленные разнообразные существа, из которых такие имеются, которые людей превосходят своей психикой. Человек для них Димиург, но они только звезды и планеты, несущиеся в крови этого человека (для них Димиурга) видят. Живут на планетах-ионах существа и не могут всецело познать Димиурга-человека. Они (правда, не все) сознают, что Бог существует, думая, что этот Бог вне Димиурга существует. Для них Бог — душа, около человека сущая, а об Элоиме они ничего (или почти ничего) не знают… Они, как и люди, понимают, что бездна — вверху, бездна — внизу, ибо думают, что и в них, на ионах живущих, мирны существ обитают».

Говорят ноэссы альдонарцам: «Мы понимаем ныне, что значит выражение „микрокосмосы“ и „макрокосмосы“».

Прекрасные дамы, смелые кавалеры. Мой дед рассказывал мне нечто, им слышанное в молодости от своего прадеда, а он слышал от своего деда. Не знаю, заинтересует ли вас мой рассказ, но, по вами же установленным правилам, я не могу отказаться от обязанности рассказчика. Итак, я начинаю.

Один из знакомых моего пра-пра-пра-прадеда был большой грешник: он предал злым правителям своих друзей, вместе с которыми составил заговор с целью освободить ограбленную и страдающую под игом деспотов Италию. Один из уцелевших заговорщиков ударил предателя кинжалом восточной стали, пробив надетую на нем кольчугу, и кинжал вонзился, на две линии не дойдя до сердца, в грудь негодяя. Покушавшийся на убийство бежал, а тяжко раненый был перенесен во дворец и на третий день показался умершим. Отдан был приказ не хоронить его, пока не появятся явные признаки разложения трупа, а так как они не появлялись в течение двенадцати дней, а на тринадцатый день, казавшийся умершим Джузеппе Ольдаветти проснулся — то он и не был похоронен. Он был принят правителем, для которого изменил своим товарищам, а через день после этого приема получил тридцать мешочков, в которых было по тридцать золотых монет, и приказ — немедленно выехать из Рима. Через тридцать лет он рассказал на исповеди свой сон, прося священника выбрать кого-либо из прихожан и рассказать ему сообщенное священнику на исповеди с тем, чтобы этот прихожанин рассказал слышанное своему сыну, а сын своему сыну и так далее, пока рассказ этот не будет услышан тем, кто будет носить на своей груди крест, и крестоносец будет иметь право рассказать эту историю другим крестоносцам… Я расскажу вам, что видел во сне Ольдаветти.

«После трехсуточной бессонницы я заснул, — рассказывал Ольдаветти, — и мне сразу приснился сон, что я толкаюсь среди толпы народа, но все с презрением отшатываются от меня, называя меня предателем, Иудой, негодяем и не хотят говорить со мною. Я хотел уйти из толпы, но она росла, и мне некуда было спрятаться от людей. Вдруг я увидел церковь, двери которой были открыты, и я быстро вошел в храм. В церкви было много народа, но она тотчас же опустела, едва я вошел в нее. Даже священник, бывший в исповедальне, вышел из нее и быстро прошел мимо меня, не обратив внимания на мою просьбу остановиться. Я, не думая, пошел к исповедальне и заметил, что она освещена внутри кроваво-красным светом, а дверь приотворена. Я вошел в исповедальню и увидел в ней кардинала, одетого в красное платье. Подойдя к нему, я склонил голову, ожидая благословения, но услышал голос: „Ты — Джузеппе Ольдаветти. Я не имею права отпустить тебе твой Иудин грех, хотя бы ты горько раскаивался в нем, чего, впрочем нет. Ты проклят и даже самоубийство не смоет грех с тебя, как не смыло его с Иуды“. А я сказал: „Неужели мое раскаяние в совершенном грехе не зачтется мне в наказание? Неужели Всепрощающий не простит мне Иудина греха?“ Ответил мне кардинал: „Что значит раскаяние твое? Попытайся добрыми делами и сознанием того, что ты плохо поступил, глубоким раскаянием в содеянном и рядом самопожертвований искупить твой грех, презреннее которого только грех подстрекательства к Иудину греху. Но помни: сколько причинил ты людям минут горя, столько минут горя и ты должен претерпеть, такого именно горя, как твои жертвы потерпели… И сколько смертей ты причинил людям, столько раз и ты умрешь насильственной смертью в других существованиях твоих. Таков закон чисел. Иди, не греши более, делай добро и знай: каждый раз, когда пожалеет тебя одна из жертв твоих, уменьшится срок тяжких мучений твоих, мучений, подобных тем, которые ты причинил“.

Я отошел от кардинала, а он не благословил меня. Придя домой, я долго думал о словах кардинала и у меня мелькнула мысль, что кардинал был, должно быть, другом кого-либо из мною выданных и казненных. Потом — что за бессмысленное выражение „закон чисел“, которым он грозил мне? Пробило двенадцать часов, я разделся, лег спать и тотчас заснул. Мне приснился странный сон: какие-то незнакомые три юноши подошли ко мне, и один из них сказал: „Смотри, на столе лежит Книга Чисел. Это — твоя книга“. Я увидел направо от себя высокий стол и на нем книгу. Я подошел и стал смотреть на нее. Она раскрылась, и на первой странице я увидел ряд чисел. А голос одного из юношей сказал мне: „Перед тобой числа твоей текущей жизни“. Я увидел ряд чисел, и этот ряд все увеличивался. Сравнительно редко появлялась цифра багрового цвета и тогда пропадал целый ряд цифр, за ней очутившихся… Но вот впереди ряда цифр появилась гигантская багровая, как кровь, странная цифра, все остальные цифры исчезли, и я увидел цифру ноль, занявшую всю страницу. Я перевернул её и на следующей странице увидел тот же ноль, а внизу, как бы часть цифры два. Я перелистал чуть ли не всю книгу, и всюду встречал кровавый ноль, а внизу страницы вырастали новые цифры. У меня устала рука перелистывать книгу, и я не знал: исчез ли ноль кровавый. Но знал одно: цифры не занимали такого длинного ряда, как в начале, и ни разу не появилась на странице книги цифра семь, которую мне почему-то хотелось увидеть. Всякий раз, когда я перелистывал страницу, в глаза мне бросался багровый ноль, и что-то вроде ужаса охватывало меня, болела голова, сжималось сердце, а около и внутри багрового ноля видел я мелькавшие лица, мною преданных друзей. И только тогда, когда раскрывалась рана моя и из раны моей начинала капать кровь, мне становилось немного легче. Я почему-то придавал большое значение тому, что не видел цифры семь, тому, что так мало было цифр при ноле кровавом, и спросил одного из юношей, что значит все, мною виденное, но он не ответил, а я проснулся на ложе своем и около моей постели стоял посланный всемилостивейшим правителем придворный.

Немного позднее, — продолжал свой рассказ Ольдаветти, — я покинул Город и поселился далеко от него в горной деревушке, в таверну которой я часто заходил. Но как-то раз, когда я в нее вошел, все посетители таверны вышли из общей залы, даже служанка, за прилавком остался один хозяин, неохотно подавший мне кружку вина и едва отвечавший на мои вопросы. Дверь таверны не раз отворялась: то один, то другой из её завсегдатаев заглядывал в комнату, но тотчас же, не сказавши ни слова и не поклонившись мне и хозяину, захлопывал дверь и быстро уходил. Я заподозрил неладное и спросил хозяина, что это значит? Хозяин ответил мне: „Всемилостивый синьор, все они боятся вас, так как узнали, что вы указали герцогу его заклятых врагов. Но мои посетители простые люди, они боятся чести пить за одним столом с другом герцога. Боюсь, что мне придется закрыть таверну“. Услышав его слова, я поспешно допил вино и пошел домой. Если я замечал кого-либо впереди меня, я ускорял шаги, желая заговорить с ним, но каждый раз, услышав, что я иду за ним, крестьянин входил в первую хижину и дверь за ним крепко запиралась, а я напрасно стучал в только что закрывшиеся двери. Я все понял и в ту же ночь ушел из селения. Но за мой, как на крыльях, летела молва о моем предательстве, и я нигде не находил человека, с кем мог бы переброситься словом… Во время моих переходов я натолкнулся на монастырь, все монахи которого были поражены проказой, и только привратник этого монастыря был здоров и доставлял монахам съестные припасы и все нужное, получая для этих покупок деньги у казначея, который жил вне монастыря. По прошествии некоторого времени, привратник, несмотря на все предосторожности, заболевал проказой и поступал в монастырь монахом, а казначей приискивал на его место нового привратника. В то время, когда я туда попал, казначей как раз приискивал нового привратника, и я предложил ему свои услуги, ибо чем же лучше прокаженного было мое положение? Все бежали от меня, все чурались меня хуже, чем прокаженного.