– А если и сбывается, то ненадолго, – разочарованно протянула Розалия. – Знаешь, что я себе говорила? – Она оживилась, переходя от печали к веселью с непосредственностью ребенка. – Я говорила себе: вот вырасту и стану важной дамой, буду жить в роскошном дворце, у меня будет много слуг, а простые люди на улице будут мне кланяться.

– Какая красивая сказка, – сказала Карин вновь повеселевшим голосом.

– Если бы бедняки не рассказывали себе такие сказки, они все давно бы умерли. – Розалия была польщена тем, что образованная подруга ценит ее мнение. – По телевизору рассказывают сказки, – продолжала она. – Смотришь рекламу и мечтаешь. Читаешь книгу и ищешь в ней надежду. Меня пугает жестокость, – опять она была на грани слез.

– Не принимай все так близко к сердцу, – мягко сказала Карин.

– Я бы хотела жить беззаботно, как в мультиках, – она яростно впилась зубами в яблоко. – Но кругом одни подонки. Вот если бы уехать куда-нибудь, где небо всегда чистое, море синее и солнце светит, а люди улыбаются, потому что все добрые. Я мечтала попасть в мир богатых, а теперь поняла, что ничего хорошего в нем нет.

Карин молчала: ей нечего было возразить, в глубине души она была согласна с маленькой неаполитанкой.

Когда подали кофе, она почувствовала на себе взгляд Бруно, повернулась к нему, и их глаза встретились.

– Как поживаешь? – спросил он, будто только что заметил ее присутствие. Бруно был опечален и не скрывал этого.

Ее охватило не передаваемое словами чувство, не имевшее, впрочем, ничего общего с любовью или восхищением.

– Как заключенный в тюрьме, – прямо сказала она.

Кламмер встал из-за стола.

– Пойду прилягу на полчасика, – объявил он.

Хашетт ретировался под предлогом приведения в порядок каких-то бумаг. Паоло Бранкати, хорошо знавший Бруно и умевший улавливать перемены настроения своей помощницы, даже не стал искать предлогов, чтобы покинуть поле боя. Розалия инстинктивно почувствовала приближение бури.

– Я пройдусь по парку, – попрощалась она, – с вашего разрешения.

Только Кало невозмутимо продолжал сидеть, уставившись в газету и грызя неизменный лакричный корешок.

Ни Карин, ни Барону его присутствие было не нужно, но они обошли препятствие, перейдя на немецкий.

Великан почувствовал себя обиженным. Тридцать восемь лет назад Аннализа и Филип говорили по-английски, а теперь, когда он выучился понимать английский, Карин и Бруно исключили его из своей компании, заговорив по-немецки.

– Прости, что я не уделил тебе внимания, – начал Бруно.

– При сложившихся обстоятельствах в этом нет нужды, – отрезала она.

– В каком смысле? – удивился Барон. Он ожидал понимания, участия, а вместо этого обнаружил, что она пребывает в каком-то озлобленном состоянии духа.

– В том смысле, – пояснила Карин, – что объективно не существует никаких веских причин к тому, чтобы ты обращался со мной иначе, чем с остальными.

Лицо Бруно вспыхнуло гневом, в его серых глазах сверкнула молния.

– Разве между нами ничего особенного не произошло?

Кало, прячась за газетой, ничего не понимал, но обо всем догадывался.

– Вот именно, – она гневно повернулась к нему, рыжие волосы всколыхнулись и вспыхнули, словно подожженные солнечным лучом, пробравшимся сквозь притворенные ставни.

Сделав над собой усилие, Карин попыталась прогнать воспоминание о том, что произошло на «Трилистнике»: белоснежные ландыши и голубые незабудки, плавающие в плоских серебряных чашах, платье от Валентино, сережки с висячими барочными жемчужинами.

– А я-то думал, ты можешь мне предложить нечто большее, чем просто профессиональную помощь, – упрекнул он ее.

– Ты ищешь утешения в нежных объятиях? – Никогда еще она не была так хороша, так привлекательна, так желанна, как в эту минуту. – Тебе, наверное, хотелось бы, чтобы я в твою честь надела наряд от Валентино, который ты столь любезно мне подарил? Нет, спасибо.

– Но почему? – Он был в полном замешательстве.

– Потому что потому, – ответила она теми же словами, что он сказал ей тогда на яхте. – «Если мы будем тратить время в поисках ответов на подобные вопросы, у нас его не останется, чтобы жить». Помнишь?

Бруно помнил все.

– Что же тебя так обидело? – терпеливо спросил он.

– Ложь, Бруно. – Она была все той же женщиной, движимой желанием жить и любить, но этот человек, одна мысль о котором еще несколько дней назад кружила ей голову, теперь вызывал у нее живейшую неприязнь. – Оскорбительная ложь. Впрочем, она другой и не бывает.

– Я должен был тебе признаться, что женат?

– В этом не было необходимости, – холодно отрезала она, – просто можно было вести себя, как подобает мужчине.

Ни разу в жизни Бруно не ударил ни одной женщины, но в эту минуту ему пришлось совершить настоящее насилие над собой, чтобы удержаться от пощечины, в которой потом пришлось бы горько раскаиваться.

– Да как ты смеешь? – вскипел он. – Кто ты такая, в конце концов?

– Просто женщина, не готовая принять тебя в роли безутешного вдовца, – безжалостно продолжала Карин. – Просто женщина, не желающая раскрыть объятия и сказать: «Приди, поплачь на моем плече».

– Ты могла бы хоть не оскорблять память о Маари! – воскликнул он, вскакивая на ноги.

– У меня ничего подобного и в мыслях не было, – сурово остановила она его, – и ты это прекрасно знаешь. Иначе тебе незачем было бы приходить в ярость. Я испытываю только сострадание к этой несчастной, которая умерла, чтобы спасти тебе жизнь.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Хочу сказать, что ты не заслуживаешь такой преданности. – Карин была неумолима. – Я тебя не упрекаю за то, что ты любил другую, за то, что был женат и имел сына, но я никогда не прощу, что ты ухаживал за мной как за единственной женщиной на свете. Я не могу осуждать тебя или отпускать тебе грехи, но имею право высказать свое мнение.

– Дурацкое мнение, не основанное на фактах, – гневно возразил он.

– Довольно, мистер Брайан, – отрезала Карин. – Вы знаете женщин только с горизонтальной стороны, как-то раз я вам уже об этом говорила. Это ваша философия: видеть жизнь в горизонтальном положении. Вы циник, мистер Брайан. Я могла бы принять вас и таким, но вот лжецов я не выношу.

– Можешь возвращаться туда, откуда пришла, – Бруно обжег ее испепеляющим взглядом, стараясь сохранить непроницаемое выражение. Что толку спорить с этой самонадеянной маленькой мещаночкой, изрекающей моральные истины, зачем тратить на нее свое время и внимание, зачем отдавать ей свою любовь? – Дверь открыта. Скатертью дорожка.

– Ничего другого я от вас и не ждала, мистер Брайан, – ответила она, одарив его самой лучезарной из своих улыбок. – И это именно то, что я намерена сделать.

Карин грациозно повернулась и вышла из комнаты.

– Что-то не так? – спросил Кало, положив газету, которую и не думал читать.

– Хоть ты-то не вмешивайся. – В минуты гнева Бруно становился удивительно похож на Аннализу. Он унаследовал необузданную и страстную натуру матери.

– Съездил бы ты покататься верхом, – посоветовал Кало. – Это пойдет тебе на пользу.

Бруно вышел, не сказав ни слова в ответ.

Тридцать восемь лет назад Кало видел встречу Аннализы с Филипом во дворцовом саду. Это было любовное свидание под луной среди аромата цветов, но он сразу же почувствовал, что романтическая история добром не кончится. Бурное объяснение на грани ссоры, при котором он только что присутствовал, напротив, показалось ему добрым знаком.

Эта гордая девушка, выросшая среди тирольских снегов, поразительно напоминала ему юную баронессу Монреале. В непримиримом взгляде Карин Кало различал те же яростные вспышки и ту же нежность, что были в глазах Аннализы. Он видел в ней то же желание любить, ту же радость и боль женского естества, но в ней было больше последовательности и откровенности.

Аннализа, которую он держал в объятиях в потайной сторожке позади эвкалиптовой рощи ненастной осенней ночью, стала навеки принадлежать ему, только когда смерть оборвала ее прекрасную молодость.