Слова раздавались вокруг Кало как сонное жужжание, а в его мозгу все яснее вырисовывался простейший план, казавшийся ему многообещающим и предпочтительным именно благодаря своей простоте.
Он вспомнил древнейшее искусное приспособление для ловли тунца, так называемую «тоннару», ловушку в виде лабиринта из сетей, изобретенную, вероятно, еще во времена финикийцев. Она состояла из вертикальной сети, натянутой перпендикулярно берегу, и целой системы сообщающихся между собой отсеков или камер, ведущих в центральный садок, куда рыбы попадали через входное отверстие.
Возможно, решение проблемы следовало искать именно в действенной и страшной конструкции тоннары. Весь вопрос в том, где найти опытных рыбаков-загонщиков, способных заманить тунцов в «форатико» и подвести их через лабиринт к центральному садку, к камере смерти. Он сам пронзит гарпуном Омара Акмаля, как акулу, попавшую в западню.
Первое заседание окончилось безрезультатно, и, когда гости встали, собираясь идти на обед, Кало отвел Бруно в сторону.
– Думаю, выход есть, – сказал он на сицилийском диалекте.
Барон удивленно и благодарно улыбнулся ему. За все эти черные дни он впервые услышал хорошую новость.
Все собрались вокруг большого прямоугольного стола с основанием из цельного ствола на скульптурной подставке, украшенной изображением купидонов и мифологических героев, несущихся в воздушном танце и поддерживающих рог изобилия, из которого на завитушки позолоченной деревянной резьбы извергался целый водопад зеленых кварцевых листочков клевера-трилистника.
На столе больше не было камчатной скатерти, расшитой монограммой баронов Сайева ди Монреале. Драгоценное полотно было заменено практичной клеенкой, а фарфор из Каподимонте, с росписью в розовых и бледно-зеленых тонах, уступил место современному сервизу.
Осталось, подобно семейному тотему, лишь центральное украшение стола: продолговатая и низкая серебряная ваза, наполненная цветущим клевером. И не было больше вдохновенного монсу, красочно описывающего царственное меню. Запеканки из макаронного теста с грибами, куриные потроха под бешамелью, паштет из голубей по-королевски, телятина «Империаль», экзотический луковый соус и нежный крем «Шантильи», не выдержав последних достижений современной диетологии, пали жертвой рационализма в приготовлении пищи и отошли в область преданий.
Не желая обсуждать серьезные проблемы в присутствии дам, Карин и Розалии, мужчины при виде поданных на стол жалких кусочков телятины на вертеле принялись перечислять друг другу свои болезни, глубокомысленно обмениваясь сведениями о содержании холестерола и триглицеридов, сравнивая показатели кровяного давления.
Кало ностальгически вздохнул по тем временам, когда люди тихо и мирно умирали от апоплексии, не истязая себя диетами и мучительным ожиданием результатов сомнительных обследований. Но это были личные наблюдения, которыми он не счел нужным делиться ни с кем.
Дон Калоджеро Коста сидел за этим столом в 1943 году, тридцать восемь лет назад. Из собравшихся за трапезой в тот далекий день лишь он один остался в живых. Принцесса Изгро умерла от неизлечимой болезни, доктор Танино Наше не пережил второго инфаркта, а дон Фердинандо Салеми, бывший мэр, был найден каким-то пастухом в поле под Виллальбой с грудью, развороченной выстрелом из обреза.
– А ты что об этом думаешь, Кало? – вопрос Кламмера застал его врасплох.
– О чем? – спросил великан, неохотно отрываясь от своих мыслей.
– О том, как лучше сохранить себя в форме. – Кламмер долго колебался между «Корво» из Салапаруты и «Кьянти» Бадиа Колтибуоно, но, по зрелом размышлении, остановил свой выбор на этом последнем. Он отпил глоток красного вина с легким фиалковым привкусом, и по его обрюзгшему лицу разлилось блаженство.
– Я считаю, – ответил Кало, не теряя нити своих тайных мыслей, – что человек должен следовать своему выбору. Не думаю, что размышлять о смерти за едой полезно для здоровья. Есть много способов отправиться к праотцам, но наихудший из них – это предварять событие, наступление которого от нас не зависит, множеством генеральных репетиций.
– Это философия стоиков, – восхищенно заметил Кламмер.
– Не знаю, о чем вы, – возразил великан с серебряной шевелюрой. – Старый барон объяснил мне, что, когда человек появляется на свет, господь записывает в его личном деле дату рождения. Потом ставит рядом дату смерти и прячет дело в потайной ящик, где его никто не увидит. Только он знает, когда нам рождаться и когда умирать. Так зачем волноваться о том, что не зависит от нашей воли?
Карин взглянула на него с восхищением, а Кало прочитал в ее глазах великую печаль. Он посмотрел на красивую девушку и вспомнил, как Аннализа появилась в гостиной тридцать восемь лет назад.
Он вновь увидел белое шелковое платье с красными и синими парусниками и густые черные волосы, перевязанные красной лентой. В тот летний день она принесла с собой запах солнца и цветов померанца.
Карин и Аннализа были в чем-то похожи.
Розалия сидела в растерянности с видом бедной родственницы.
– Сколько мы здесь еще пробудем? – тихонько спросила она у Карин, пользуясь тем, что мужчины вновь углубились в скучный разговор о здоровье.
– Пока не захотим уйти, – пожала плечами та.
Слуги поставили на стол две вазы с фруктами.
– Кто бы мне сказал еще месяц назад, что я буду жить в таком дворце, я бы не поверила, – прошептала Розалия и, взяв с подноса вишню, принялась пристально ее рассматривать. – Но не могу сказать, что мне здесь хорошо, – призналась она. – Меня словно одолжили на время. Все добры и внимательны, обращаются со мной, как с дамой, но мне как-то неловко. Сама себя не узнаю.
– Считай, что ты на каникулах. – Карин улыбалась вымученной улыбкой, но на душе у нее скребли кошки.
– Вот ты – настоящая синьора, сразу видно, – Розалия обвела взглядом, полным смятения, огромный обеденный зал с высоким потолком. – Ты умеешь держать себя даже во дворце. А я родилась в подвале на Монтекальварио в Неаполе. И за несколько дней со мной столько всего случилось, сколько раньше за всю жизнь не бывало. Ты не поймешь, ты ведь выросла по-другому.
Карин была не в настроении опровергать ее рассказом о собственном детстве.
– Я всего лишь простая служащая, случайно попавшая, правда, по иным причинам, чем ты, в положение, из которого хочется поскорее выбраться, – она пыталась выразить сочувствие подруге, но в эту минуту была в состоянии думать только о себе.
– Ты много читаешь, – с восхищением продолжала Розалия, – знаешь иностранные языки. Ты образованная. А я умею только петь песенки и развлекаться с моими мальчиками, а если этого нет – умираю со скуки. – Она порылась в собственных воспоминаниях, но ничего больше не припомнила. Ей и в голову не приходило заговорить об изнасиловании, это была ее трагедия и ее позор, о котором она невольно старалась не думать, чтобы не рухнуть под его тяжестью.
– Ну так пой! – посоветовала Карин. – Возьми гитару и пой.
Розалия благодарно улыбнулась.
– Как у тебя получается быть такой хорошей? – Она взяла яблоко, надкусила, а потом положила на тарелку, с опаской оглядываясь, как бы кто не увидел.
– Это только кажется, что я хорошая, – горько призналась Карин. – Я иногда вспоминаю о своей семье, – вновь заговорила она, думая о прошлом. – Пресвятая Дева, в каком убожестве мы жили! А все-таки, знаешь, вспоминается почему-то только хорошее! Пока я жила там, душу бы, кажется, продала, чтобы оказаться в таком месте, как это. А теперь так хочется домой… Я, наверное, дура. Сама не знаю, чего хочу.
– Никто из нас этого не знает. – Карин взглянула на Хашетта, который увлеченно беседовал с Кламмером, и на Бруно, что-то тихо говорившего Кало. – А ты когда-нибудь в детстве спрашивала себя, кем хотела бы стать, когда вырастешь? – спросила Розалия. Она пила вино маленькими жадными глотками, и это развязывало ей язык.
– То, о чем мечтаешь в детстве, – с грустью заметила Карин, – никогда не сбывается.
