Пробираясь сквозь благоухающие цветочные джунгли, ему навстречу вышел седенький и лысоватый старичок.

– Вы сегодня рано, герр Кофлер, – улыбаясь, заметил он.

– Я завтра уезжаю, – предупредил его Йоганн. – Пришел пораньше, чтобы подольше побыть с ними, – добавил он, указывая на цветы.

Старичок, у которого поверх рубашки и брюк был надет фартук с нагрудником, заметил:

– Им будет вас очень не хватать.

– Мне тоже будет их не хватать, – ответил Йоганн, словно говорил о жене и детях. – Особенно моей Йоганны. – Он приблизился к розовому кусту с цветами насыщенного желтого цвета, на сгибах переходящего в оранжевый с красноватыми прожилками.

– Я, с вашего позволения, вернусь к работе, – сказал садовник, удаляясь чуть ли не на цыпочках, как будто не хотел мешать прощанию влюбленных перед разлукой.

Йоганн нежно провел кончиками пальцев по тугим лепесткам цветущей розы и почувствовал, как по всему телу растекается блаженная истома, как учащенно начинает биться сердце. Его пронзила острая боль в паху, растворившаяся в ощущении невыразимого наслаждения, прилив крови заставил член напрячься, пока он вдыхал чувственный аромат розы.

– Я люблю тебя, прекрасное создание, – прошептал он прерывающимся от волнения голосом, обращаясь к ней, как к нежнейшей возлюбленной.

Йоганна была его творением, плодом многолетних прививок, кропотливого и неустанного труда, искусственного опыления сотен экземпляров после тщательного изучения под микроскопом. Он проделал эту работу с терпением и любовью. Йоганна дарила ему те радости, в которых всегда отказывали женщины, поэтому он их презирал. Всех, начиная с Эрики, одноклассницы в гимназии, которая смеялась над ним за его неуклюжесть, за то, что он был слишком длинный, слишком тощий и прыщавый.

– Все женщины лгуньи, интриганки, шлюхи, – шептал он Йоганне, а она отвечала ему своим волнующим ароматом.

Цветы его никогда не предавали, в отличие от женщин, в отличие от матери, отказавшейся от него, в отличие от отца, обрекшего его на беспросветно-серое существование.

Имя Йоганны, названной в его честь, было золотыми буквами вписано в историю цветоводства. Они с Йоганной выиграли два конкурса по гибридам роз. Это было великое завершение его труда, снискавшего ему всеобщее признание. Его мать жила в убогой нищете с продавцом парфюмерии, с которым когда-то сбежала, его отец умер от злоупотребления спиртным в их старом, заложенном и перезаложенном доме в Инсбруке.

– Я должен уехать, – он ласкал упругие бархатистые лепестки, стараясь заглушить боль расставания. – Клянусь тебе, я не забуду тебя ни на минуту. Все мои мысли будут посвящены тебе. Вернусь, как только закончу работу. Старый Ганс позаботится о тебе, пока я буду далеко. А потом я тебе все расскажу. Ты же знаешь, у меня нет от тебя секретов. До свидания, Йоганна.

Старый Ганс хорошо знал хозяина, привык к его бесконечным разговорам с Йоганной, к его поразительному умению общаться с цветами, как с разумными существами. Он даже выслушал с превеликим вниманием, когда тот пытался его убедить, что разговаривать с цветами полезно, потому что цветы умеют слушать и впитывают слова, действующие на них как живительный бальзам. Он сам испробовал этот метод и убедился по результатам, что его можно рекомендовать в качестве действенного. Поэтому его ничуть не удивило, когда Йоганн смонтировал в теплице стереофоническую музыкальную установку. Ему самому нравилась хорошая музыка, и он охотно слушал Бетховена, Вивальди или Моцарта. Может, хозяин и преувеличивал, утверждая, что музыка идет на пользу цветам, но она уж точно не причиняла им вреда.

– Мне кажется, Йоганна сейчас не в самой лучшей форме, – сказал Йоганн, поравнявшись с садовником у выхода.

– Я за ней присмотрю, – заверил его садовник.

– Знаю, я всегда могу рассчитывать на вас, – кивнул Йоганн на прощание, тепло пожимая ему руку.

Ровно в девять вечера Йоганн Кофлер занял столик в «Курзале», дорогом баре с террасой в южной зоне на озерной набережной. Была пятница, за многими столиками сидели влюбленные парочки. Луна отражалась в воде, по которой скользили величественные лебеди, юркие водяные курочки и переливчатые дикие утки. Чайки с криком бороздили небо, на котором, словно не желая исчезать, медлили последние отблески заката.

Йоганн заказал кофе со льдом, и вскоре к нему присоединилась молодая брюнетка, очень красивая и хорошо одетая, из тех, про кого говорят: славная девушка и будет хорошей женой. Она вела на поводке породистого ирландского сеттера с точеной головой и бахромчатым хвостом. Они поцеловались с типично швейцарской сдержанностью, собака свернулась калачиком у их ног.

Йоганн вновь позвал официанта и заказал для женщины кока-колу с долькой лимона.

– Именно то, что мне нужно, – сказала она.

Они взялись за руки через стол и поглядели друг другу в глаза, как влюбленные. Лицо у нее было взволнованное, губы улыбались, приоткрываясь в любовном призыве. Казалось, она готова осыпать его поцелуями.

– Через два часа ты летишь рейсом «Суиссэйр-626» в Брюссель, – прошептала она, придавая глазам мечтательное выражение. – Ровно в полночь пересядешь в самолет «Эйр Франс» до Киншасы. В восемь утра рейсом португальской авиалинии доберешься до Йоганнесбурга, а оттуда внутренним рейсом до Дурбана. Там найдешь «Рейнджровер» с водителем-негром. Он местный; провезет тебя через Наталь и через границу с Лесото. Так ты попадешь в Бурхвану. Ты фотограф, приехал снимать репортаж о местной флоре. Повторить?

– Не нужно, – ответил Йоганн. У него была отличная память.

Девушка вынула из сумки, брошенной на сиденье пустого стула, экземпляр журнала «Штерн» и положила его на столик.

– В журнале лежит конверт, – продолжала она. Со стороны можно было подумать, что она клянется ему в вечной любви.

– Я понял. – Он слушал ее с упоением, утратив, как по волшебству, свой отстраненный вид и светясь любовным восторгом.

– В конверте билеты, документы, паспорт, инструкции и ключ от секции камеры хранения. – Девушка поцеловала его в губы, поднялась и ушла, уводя своего великолепного сеттера.

Она была молода, хороша собой, элегантно одета. Йоганн никогда ее раньше не видел и теперь смотрел ей вслед, но без особого интереса, будучи уверенным, что и впредь не увидит ее никогда.

Он бросил взгляд на часы: время поджимало. Иоганн сел в машину и поехал на вокзал. К счастью, город был почти пуст: конец лета, все разъехались на выходные.

Он отпер ячейку камеры хранения на центральном вокзале и вытащил пакет, который не было нужды открывать: внутри лежали двести тысяч долларов. Его такса за лишение человека жизни.

Командир «Боинга-747» запросил у авиадиспетчеров в Умпоте разрешения на посадку.

Диспетчер по имени Циленге приветствовал Тони Москато как старого друга.

– Небо в полном твоем распоряжении, дружище, – заверил его диспетчер. – Я возьму тебя под свое крылышко. Доверься дядюшке Циленге. Ты на верном пути. Через пятнадцать минут угощу тебя большой чашкой крепкого кофе.

– Следую за тобой, не беспокойся, – ответил командир.

– Президент уже предупрежден, – сказал диспетчер.

– Ладно, но обойдемся без фанфар. Это особый визит. Мистер Брайан поедет прямо во дворец.

Через пятнадцать минут «Боинг» Барона коснулся земли в аэропорту Умпоте, столицы маленького государства Бурхвана. Несколько агентов спецслужб в штатском подкатили трап.

Командир пошел на встречу с Циленге и обещанной чашкой кофе, часть экипажа отправилась на микроавтобусе в гостиницу, Фрэнк с двумя членами команды остался на борту, наземные службы аэропорта занялись обслуживанием самолета.

Бруно сел в президентский «Кадиллак». Лимузин, как стрела, понесся по асфальтированной дороге. В пятнадцати километрах от аэропорта, в центре широкой лужайки, граничившей на западе с джунглями, на востоке с высокогорным плато, а на севере с городской чертой, стоял дворец Асквинды.