Она так и сыпала словами, порой заливаясь звонким смехом, и словно не замечала упорного молчания девочки, двигавшейся и отвечавшей, как автомат.

В муниципальной школе ее тотчас же забросали вопросами, на которые у нее не было ответов. Одноклассницы допрашивали ее с беспощадной бесцеремонностью, свойственной детям.

– Чем занимается твой отец?

– Это правда, что ты училась в приютской школе?

В ответ Карин ощетинивалась, как еж:

– Почему бы вам не заняться своим делом?

Но больше всего ее ранили настойчивые расспросы учителей: – Почему твоя мать никогда не заходит в школу?

– Ты должна ей сказать, как важно наладить контакт между преподавателями и родителями.

– Чтобы выполнить это задание, вам не обойтись без помощи родителей.

– Почему мама тебе не помогает готовить уроки?

Она могла бы ответить: «Моя мать работает», но это неизбежно повлекло бы за собой вопрос, ответить на который она не могла: «А что она делает?»

Мартина и Марио ложились очень поздно и спали чуть ли не весь день. Карин вставала по утрам в семь, в доме царил полный кавардак. Она складывала тарелки, чашки и рюмки в раковину, мыла их, выбрасывала окурки из переполненных пепельниц, проветривала комнаты. Потом грела молоко, съедала кусок ржаного хлеба с маслом и уходила в школу.

Когда она возвращалась, дверь спальни, которую ее мать делила с Марио, все еще оставалась закрытой. Карин приходилось довольствоваться ветчиной, сыром и яйцами, которые она находила в холодильнике. Затем она закрывалась в своей комнате, делала уроки, тосковала и писала длиннейшие письма тете Ильзе. Все это продолжалось до тех пор, пока Мартина и Марио не начинали подавать признаки жизни.

В тот день Мартина открыла дверь и, как была непричесанная, в халате, с размазанной косметикой, рассеянно поцеловала ее в волосы. Карин замутило от запаха дешевых духов, табака, вина и постели.

– Боже, как я устала, – пожаловалась Мартина, выходя из спальни.

Через несколько минут появился Марио, выглядевший куда более прилично и подтянуто.

– Ты мне не сваришь чашечку кофе? – вежливо попросил он.

Карин послушно отправилась в кухню варить ненавистный ей кофе, без которого Марио буквально жить не мог.

Из столовой приглушенно доносились веселые шутки и взрывы смеха. Это был удачный день. Куда чаще стены столовой и спальни становились свидетелями жестоких ссор.

Просторная квартира была слишком велика для двоих, а комната Карин была отделена от остальных помещений небольшой гостиной, куда никто никогда не заглядывал. Закрывшись у себя, Карин могла наслаждаться относительной тишиной и не обращать внимания на то, что происходило у взрослых, но из кухни все было слышно.

К девяти часам, как и всегда по вечерам, Мартина появилась разодетая и готовая к выходу.

– Будь умницей, – это был совершенно бесполезный совет.

– Наша Карин – славная юная барышня, – вступился за нее Марио, подавая Мартине руку и направляясь к дверям.

– Ложись скорее спать и никому не открывай, – велела ей мать.

– Да, мама, – покорно ответила Карин. Она включила телевизор, посмотрела первую серию скучной немецкой комедии, потом пошла к себе и легла в постель, натянув одеяло на голову в надежде поскорее уснуть и увидеть во сне что-нибудь приятное. В этом городе, тесном, как тюрьма, где у нее не было друзей, сны, как и в приюте, были для нее единственной отрадой.

Глубокой ночью ее разбудили веселые и развязные голоса, звон бокалов, грубые шутки. Сперва она подумала, что все это ей снится, но, постепенно приходя в себя, поняла, что все происходит на самом деле.

Карина встала, тихо прошла на цыпочках и приоткрыла дверь. Малая гостиная была по обыкновению пуста, но кто-то оставил открытой дверь в столовую, вот почему ночные голоса разбудили ее. Со смешанным чувством волнения, тревоги и стыда она осмелилась ступить в пустующую комнату и, спрятавшись за креслом, увидела, что творилось в столовой. Ее мать в платье с глубоким вырезом, обнажавшим плечи и спину, обнималась с толстым и совершенно лысым немцем, голова которого напоминала бильярдный шар. На нем были очки в золотой оправе, он целовал ее в шею и пытался сунуть руку ей на грудь, за вырез платья.

Там был и Марио, он смеялся и разливал вино, были еще какие-то мужчины и женщины, они пили, целовались и тискали друг друга.

Карин в страхе отступила, сконфуженная, красная, как рак, кровь стучала у нее в висках, на шее бешено пульсировала жилка. Она залезла в постель, натянула на голову одеяло, чтобы не слышать звуков, разбудивших ее, и вспомнила слова Анжелики: «Твоя мать шлюха». Зарывшись лицом в подушку, она разрыдалась.

«Это неправда, – всхлипывала Карин, – неправда! Просто у них гости».

Карин сидела за столом, на котором в образцовом порядке были разложены тетради и учебники. Шла третья зима ее жизни в городе.

Марио без стука вошел к ней в комнату. Он был еще небрит, глаза опухли от сна. На нем были пижамные штаны и футболка, от него исходил неприятный запах застоявшегося табачного дыма. Карин посмотрела на него с упреком.

– Твоя мать заболела, – объявил он.

– А что с ней?

– Ну, это нам скажет врач, он скоро будет.

Марио явно нервничал, это было видно по тому, как он курил.

– А я что могу сделать? – спросила Карин.

– Пойди приберись в нашей комнате, – приказал он тоном хозяина, не терпящего возражений.

– Сейчас, – ответила она ровным, лишенным эмоций голосом, словно печальные события ее совершенно не касались.

– А ты все хорошеешь, – заметил Марио, закрывая учебник истории, который читала Карин.

– Моя мать больна, – напомнила она, чтобы как-то выбраться из щекотливого положения.

– Вот пойди и посмотри, чем ты можешь ей помочь, – проговорил он врастяжку, незнакомым ей и пугающим тоном.

Карин поднялась и пристально поглядела на него: он стоял у двери, мешая ей пройти и жадно ее разглядывая.

– Если вы дадите мне пройти, я так и сделаю, – сказала она, не отводя взгляда.

Марио посторонился.

– Ты все еще такая стеснительная, что говоришь мне «вы»? – Его фатоватая и хищная ухмылка вызывала у нее отвращение. – А почему бы тебе не расслабиться?

Карин прошла мимо, не удостоив его ответом, и направилась в комнату матери. Внешне ее отношения с Марио строились на основе полнейшего равнодушия. Они игнорировали друг друга: она – потому что инстинктивно ощущала его полную чужеродность, он – потому что вскоре понял: все его двусмысленные и скользкие поползновения ни к чему не приведут. Но это не мешало ему пробовать снова и снова.

Карин пыталась смягчить отвращение, которое он ей внушал, стараясь его не замечать. Точно так же она относилась к мухам: если их не удавалось выгнать или прихлопнуть, не обращала на них внимания. Но отмахнуться от этой мухи было не так-то просто: она продолжала жужжать над ухом.

– Что случилось, мама? – спросила она.

– Что-то я совсем расхворалась, – ответила Мартина.

Она была бледна, волосы прилипли ко лбу, влажному от пота, но, как ни странно, теперь она казалась более юной, хрупкой и беззащитной.

– Может, просто грипп, – с надеждой предположила Карин.

Она впервые испытала щемящую нежность к этой женщине, оторвавшей ее от любимых гор, от заботливого попечения тети Ильзе и уделившей ей за три года ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы время от времени рассеянно чмокнуть в щеку ее перед выходом из дома.

– Тут пришелся бы кстати травяной отвар старой Ильзе, – с грустью заметила Мартина.

– Может быть, он действительно помог бы, – серьезно ответила девочка. – Давай-ка я здесь немного приберу, – добавила она, – а то, когда врач придет, ему и повернуться будет негде.

В воздухе стоял дух болезни, лихорадки, смешанный с запахом косметики и туалетной воды. Вокруг в невообразимом беспорядке были разбросаны платья и туфли, пузырьки и флакончики, иллюстрированные журналы, валявшиеся на постели и прямо на полу.