Карин обрушила на старую Ильзе поток слов, прорвавшийся после долгих месяцев скрытности и одиночества. От старухи приятно пахло свежестью леса, девочка упивалась знакомым, ласковым, как будто баюкающим голосом и радовалась, что ее опять называют Schatzi, сокровище.

Сестра Сабина терпеливо дожидалась конца любовных излияний, чтобы вмешаться. Догадавшись об этом, Ильзе отстранила от себя девочку.

– Сестра, завтра Рождество, – начала старуха, тяжело опираясь на палку. Карин переводила взгляд с тети Ильзе на сестру Сабину, сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. – Я пришла забрать малышку, – продолжала Ильзе. – Если бы не она, поверьте мне, сестра, я ни за какие блага мира не отправилась бы в город. Мои больные ноги меня больше не держат. Но у меня сердце разрывается, как подумаю, что она здесь одна-одинешенька.

– Мы здесь не оставляем детей одних, – сердито возразила монахиня. Выцветшие голубые глаза налились кровью.

– Я не то имела в виду, сестра, – стала оправдываться старуха. – Знаю, что вы добры и заботитесь об этих бедняжках. Я только хотела сказать, что с ней нет никого из семьи.

– А вы член семьи? – последовал бесцеремонный вопрос.

– Нет. И все же другой семьи, кроме меня, у нее, почитай, что и нет. А уж для меня малышка Карин и есть вся моя семья.

– Этого я не понимаю, – сухо заметила монахиня. Старая Ильзе попыталась объяснить, чем была для нее Карин. Сестра Сабина все поняла и, хоть и не смягчившись, ответила, по крайней мере, вежливо, но решительно: – Мне очень жаль, фрау Клотц, но девочка не может покинуть интернат без разрешения матери.

– Но мать не станет возражать, – заверила Ильзе.

– Нам требуется письменное разрешение, – оборвала ее монахиня. – Ведь если с ней что-нибудь случится, нам придется отвечать.

Карин, напряженная, как натянутая тетива, с трепетом прислушивалась к разговору, переводя огромные глаза с одной собеседницы на другую.

– Знала бы ты, до чего мне жаль, Schatzi, – утешала ее старая Ильзе. – Ну, ничего, мы получим это самое разрешение. И ты проведешь со мной целый день.

– Ты вернешься? – прошептала девочка, едва не расплакавшись.

– Надеюсь, вы понимаете, – вмешалась монахиня, – что мы не меньше вас сожалеем об этом недоразумении.

– Конечно, – ответила Ильзе. Она понимала, какой страшный удар нанесен бедной Карин. Понимала, что столь долгий путь ей пришлось проделать впустую и еще предстоит обратная дорога. Но она прекрасно понимала и то, что, даже встав на колени перед монахиней, ей не вымолить для Карин разрешения посетить на Рождество свои родные горы. Поэтому она лишь крепче сжала в руках палку.

– Так ты вернешься, тетя Ильзе?

– Вернусь, не сомневайся, – успокоила ее старуха. – Рада, что хоть повидала тебя, воробушек. Должна сказать, выглядишь ты отлично.

– А волосы? – пожаловалась Карин.

– Тебе так даже больше идет, – солгала старуха. Она сразу же заметила, что прекрасная золотисто-рыжая коса была острижена, но решила промолчать, чтобы не расстраивать девочку.

– Нет, правда? – спросила Карин, и ее глаза радостно заблестели.

– Конечно, правда, – заверила Ильзе, целуя кончики пальцев в знак восхищения.

– Ну, тогда я довольна.

По вестибюлю проходили воспитанницы с родственниками.

– Ты уже умеешь писать? – спросила старуха, прижимая ее к себе.

– Немножко, – машинально ответила Карин. Ей хотелось поговорить о более интересных вещах.

– А читать?

– Да вот учусь.

– Хотелось бы мне послушать, как ты читаешь, – сказала Ильзе.

– Малышка хорошо читает и слушается старших, – вмешалась сестра Сабина, явно удовлетворенная разговором. – Вот сейчас она принесет свою азбуку и что-нибудь вам прочитает. В порядке исключения, – добавила она, – вы можете побыть здесь с девочкой до обеда. Разумеется, не покидая пределов приюта.

Так миновал этот день, смешивая радость с печалью, и Карин встретила Рождество, вспоминая, как в сочельник она сидела со старой Ильзе, слушала ее добрый голос и вдыхала принесенный ею запах леса.

Мартина появилась пять лет спустя, прекрасная и сияющая, как летнее солнце. На ней была домотканая юбка орехового цвета с широкой каймой и белая блузка. Глубокий вырез открывал пышную грудь, поднятую тирольским корсажем. На стройной белой шее поблескивало серебряное ожерелье с медальоном. Светлые волосы, собранные на затылке, были перевязаны коричневой бархатной ленточкой.

Еще не высвободившись из первых объятий и радостно прижимаясь к матери, Карин вдруг заметила рядом с ней кого-то другого, будто зловещая черная туча заволокла солнце. Ее бурный восторг угас. Девочку охватил страх.

Карин отстранилась от матери и взглянула на мужчину, взглянула с ненавистью, хотя он ей улыбался. Ей было уже одиннадцать лет, и она знала цену объятиям и улыбкам. Улыбка этого человека ничего хорошего не предвещала.

Девочка уже была на пороге созревания, она похорошела, тело ее стало грациозным, отросшие волосы отливали чудесным блеском. Она села на деревянную скамью у стены дома Ильзе. Мартина взирала на нее в растерянности. Она видела перед собой не просто девочку-подростка, а сложную загадку, разрешить которую она вряд ли бы смогла.

– По-моему, нам следует познакомиться, – сказал мужчина. Он был коренастый, темноволосый, с оливково-смуглой кожей и тоненькими усиками, из-за которых и без того круглое лицо казалось еще шире.

– Это Марио, – сказала Мартина.

– И кто он такой? – сурово спросила Карин.

– Мой друг. И твой тоже.

Карин со злобой уставилась на незнакомца, но ответила, обращаясь к матери:

– Никогда он не будет моим другом, – бросила она с вызовом.

– Но ты же его не знаешь! – пыталась образумить ее Мартина.

– Не знаю и не хочу знать.

– У тебя будет время узнать его получше. Ты скоро переедешь к нам. Вот увидишь, он тебя не съест. – Она улыбнулась и сделала вид, что не придает значения выходкам избалованного ребенка.

– Значит, нам не о чем больше говорить, – сказала Карин и убежала в дом, хлопнув за собой дверью. Она укрылась у себя в комнате и вытянулась на постели, чтобы успокоиться, не ощущая, однако, ни малейшего желания поплакать.

Снаружи слышалось лишь жужжание летнего дня. Она встала с кровати и подошла к открытой двери, ведущей на расшатанную деревянную веранду. Горшки с геранью, петуниями и разноцветными колокольчиками украшали подоконник, которому было не менее ста лет. Карин бросила взгляд на лужайку и увидела то, что и ожидала увидеть: свою мать и сопровождавшего ее незнакомца. Они сидели на теплой июньской траве, мужчина хозяйским жестом обнимал ее плечи, а мать смеялась, запрокинув назад голову, еще больше обнажая шею и грудь, к которой он жадно прильнул губами.

– Твоя мать в Риме торгует собой. Она шлюха, – сказала ей как-то раз с жестокостью, свойственной детям, Анжелика, ее ровесница, обитавшая на дальней ферме за целебными источниками, с которой Карин иногда играла, когда им случалось встретиться на площадке у подножия канатной дороги. Она заявила это как-то вдруг, безо всякого предлога, прервав игру, вероятно, вспомнив сплетню, подслушанную у взрослых.

Карин отреагировала так, словно ее ударили по лицу; она уже знала, что означает это слово.

– Сама ты шлюха! – набросилась она на обидчицу. – Твоя мать шлюха! И твоя сестра!

Одним прыжком она перемахнула через ограждение и бегом бросилась по тропинке к дому.

Ильзе стирала белье при помощи примитивного старинного приспособления вроде поршня, приводимого в действие вручную, благодаря которому вещи выходили из стирки белоснежными. Карин чуть не сбила ее с ног, бросившись на шею с криком:

– Анжелика говорит, что моя мама шлюха, что она в Риме торгует собой. Это правда? Скажи мне, это правда?

Карин было одиннадцать лет, у нее уже начались месячные, она знала гораздо больше, чем старая Ильзе могла себе представить. И сейчас в ее словах не было обиды ребенка, оскорбленного грубым словом, в них слышалась горечь подростка, желающего знать правду.