Ему было одиннадцать лет, и он пас овец у одного зажиточного хозяина. Ночью и днем, в дождь и в вёдро его уделом были побои, издевательства, насмешки хозяина и его подручных. Чтобы было побольнее, они звали его «сынком», прекрасно зная, что у него не было ни отца, ни матери, что его оставили в пеленках на паперти в Джирдженти.

Стоило одной из овец охрометь или ягненку потеряться, его избивали до крови плетью, а то и дубинкой. Он жевал корни лакрицы, чтобы заглушить постоянно мучивший его голод, питался хлебом и луком, иногда ему удавалось украдкой сорвать с дерева созревающую маслину.

Однажды к вечеру, когда он сидел на большом валуне, окруженный стадом, подавленный страхом, голодный и оборванный, подъехал верхом его хозяин. Все было в порядке, ни одна овца не отбилась от стада, никаких других происшествий тоже не случилось, но все же мальчика охватила дрожь. Бояться было вроде бы нечего, однако Калоджеро Коста, ублюдок, найденыш, подкидыш, беззащитное существо, на котором взрослые, а среди них первым был хозяин хутора, безнаказанно вымещали свою злобу, дрожал с головы до ног.

Хозяин слез с лошади. Это был коренастый, уродливый, злобный крепыш с немигающими, как у ящерицы, глазами-бусинками.

– Отдыхаешь? – ухмыльнулся он, показав частокол испорченных зубов.

Мальчик не ответил, любой ответ был бы истолкован как проявление нахальства и дерзкий вызов.

– После работы не грех и отдохнуть, – продолжал хозяин, приближаясь к нему и похлопывая себя по сапогу хлыстиком.

Кало инстинктивно спрятал голову между колен, свернувшись, как зародыш в материнской утробе. Он все ждал, что хлыст обрушится ему на спину.

Однако хозяин продолжал разговаривать с ним спокойно, почти ласково.

– Нравится тебе эта игра? – спросил он.

Мальчик собирал камни и складывал из них стену. Ему нравилось строить укрепления, за которыми можно спрятаться и почувствовать себя в безопасности. Он хотел бы жить в большом каменном доме, окруженном высокими стенами.

– Какой в этом смысл? – спросил хозяин.

Кало слушал его грубый и хриплый голос, упорно продолжая сидеть с опущенной головой, как свернувшийся клубком ежик. Он все равно не смог бы объяснить, какую радость доставляет ему возведение крепостных стен. Трудно было найти слова, но, даже если бы он их нашел, хозяин бы все равно не понял.

– А ведь сейчас время ужина, знаешь? – Его голос стал прямо-таки медовым. Кало ждал, пока хозяин сядет на лошадь и уедет, чтобы спокойно съесть свою пайку хлеба с луком. Его застали врасплох за любимой игрой, он все еще сжимал в руке большой камень.

– Хочешь вернуться на ферму поужинать вместе со всеми?

Кало продолжал прятать голову между колен. Он все никак не мог взять в толк: с чего это вдруг хозяин так подобрел?

– А знаешь, что сегодня на ужин? Бараньи котлеты, – не унимался тот.

То ли ему снится, то ли хозяин насмехается над ним. А вдруг это правда?

Кало набрался духу, поднял наконец голову и заглянул в лицо хозяину в страхе и замешательстве. Негодяй только этого и ждал. Хлыст просвистел в воздухе и ударил мальчика прямо по лицу. На щеке вздулся синеватый рубец и начал кровоточить.

– Я тебе покажу, как играть в камешки, – торжествующе заорал хозяин. – Собери овец, ублюдок!

Собака с лаем загнала в стадо пытавшегося отбиться ягненка. Со всех сторон слышалось жалобное блеяние.

– И чтоб я больше не видел, как ты бьешь баклуши! – пригрозил хозяин хутора.

Бросив на мальчика брезгливый взгляд, как на кучу мусора, он повернулся и направился к лошади, щипавшей редкие побеги пожелтевшей травы.

В свете заката он показался мальчику черным и страшным, как сам дьявол. Он был так силен, жесток и уверен в себе, что казался неуязвимым. Кало схватил самый тяжелый булыжник среди собранных в кучу камней, стиснул его обеими руками, бесшумно, как кошка, догнал хозяина, поднялся на цыпочки и с силой, которой сам в себе не подозревал, обрушил камень на голову обидчику. Тот успел повернуться с вытаращенными глазами, потом рухнул лицом вниз на неровную и пыльную землю, а Кало все бил и бил его камнем по голове, пока она не превратилась в кровавое месиво.

Он плюнул на безжизненное тело и убежал. Он перестал дрожать и сказал себе, что с этой минуты никто больше не назовет его ублюдком, никто не посмеет его ударить. Никогда.

Он добрался до пустынного ночного берега, море убаюкало его своей древней песней, ветер обласкал, как мать, которой он никогда не знал. Он уснул на теплой песчаной дюне под светлым от звезд ночным небом.

Там, на берегу, его и нашел барон Джузеппе Сайева. Он выслушал историю мальчика и взял его с собой в Пьяцца-Армерину. Прошел слух, что хозяина фермы убили бандиты, карабинеры закрыли дело и отправили его пылиться в судебном архиве. С тех пор Калоджеро Коста познал радость жизни.

А сейчас он готовился убить Миммо Карузо. Никаких угрызений он при этом не испытывал. Он был уже не обиженным и запуганным ребенком, а взрослым мужчиной, сознающим необходимость отомстить за оскорбление, нанесенное семье Монреале. Его семье.

Вновь зацвел дрок, зазеленел клевер, в горах желтыми пятнами на фоне черных вулканических пород выделялись цветы терновника. В июне Бруно блестяще выдержал вступительный экзамен в среднюю школу. В семье по этому поводу был устроен большой праздник. Из Сан-Франциско дядя Джордж и его отец прислали ему замечательные подарки: прекрасного индейского пони, которого Бруно назвал Корсаром, и документы на владение домом на улице Манзони в Милане, который Филип купил для Аннализы по окончании войны.

Дарственная сопровождалась запиской:

«Я знаю, ты предпочитаешь жить в Италии, – писал Филип, – и не хочу тебя принуждать возвращаться в Калифорнию. Но все же я хотел бы вновь тебя повидать, ведь ты мой единственный сын. Поэтому я приеду навестить тебя. Что скажешь, если я попрошусь к тебе в гости в твой миланский дом? Мне было бы удобно приехать в августе. Надеюсь, твой дед не откажется проводить тебя в Милан, чтобы провести несколько дней с дальним родственником из Америки?»

– Что ты скажешь, дедушка? – спросил Бруно. Он, конечно, не мог по достоинству оценить дарственную на владение домом, но был в восторге от индейской лошадки, подаренной ему дядей Джорджем.

– Я думаю, твой отец действительно замечательный человек, – вздохнул старик, когда-то выражавший поспешные и несправедливые суждения о вожде краснокожих, ничего не имевшем за душой, кроме кучи долларов.

Тень печали омрачила прелестное детское личико, смыв с него улыбку.

– Я тоже так думаю. – Расстояние и время смягчили воспоминания о жестокой дисциплине, которую навязывал ему отец.

– Я буду рад его видеть.

Барон должен был признать, что его зять проявил великодушие и щедрость, делающие ему честь. Он часто писал сыну и еще чаще звонил. Джузеппе Сайева решил, что обязательно отвезет внука в Милан. В августе пребывание в великом городе Ломбардии будет особенно приятным.

Сразу же по окончании учебного года они уехали на лимузине барона в Пьяцца-Армерину. Барон рассказал внуку о Милане, где Бруно прожил несколько месяцев в далеком 1945 году.

Дед и внук возвращались вдвоем после дальней верховой прогулки: они доехали до самой эвкалиптовой рощи. Испуганная сорока выпорхнула из кустов цветущего шиповника, распространявшего нежный аромат. Бруно почувствовал, как заволновался его Корсар, и огладил его, чтобы успокоить. Впрочем, молодой пони отличался исключительно кротким нравом и никогда не взбрыкивал. Монотонное жужжание насекомых звучало по-летнему, рабочие пчелы усердно осаждали крупные лиловые цветы чертополоха.

– Кало говорит, что Милан – это каменный муравейник, – заметил Бруно, продолжая оглаживать круто выгнутую шею Корсара.

– Каждому медведю своя берлога кажется теплее. Кало – просто местечковый шовинист, – засмеялся старик.