— Слушай команду, урки!

«Хорош, видно, был у нас папочка, — сумрачно усмехнулся Валентин. — Или же все это треп развеселых мамочкиных приятелей? М-да, таковы-то вот детские впечатления этого отпрыска…»

Между тем Андрюша, всласть настращав своих игрушечных подопечных, закончил коротко и властно:

— Марш!

Вздохнув, Валентин повернулся к бабусе.

— Можно, я вам… э-э… оставлю немного денег? Потом когда-нибудь, осенью, Катя мне вернет…

— А-а, знать, совесть-то заговорила! — бабуся ехидно засмеялась. — То-то смотрю, чего это он егозит: то чаю попросит, то воды принесет… Ну, давай, голубь, давай сюда денежки.

Совершенно оторопевший от таких слов Валентин запустил руку во внутренний карман пиджака, поспешно смял в горсти несколько бумажек и сунул их бабусе. Та, по-прежнему усмехаясь и жуя губами, приняла деньги, аккуратно расправила, пересчитала и спрятала за пазуху, после чего выжидательно уставилась на Валентина.

— Что? — почему-то шепотом спросил он.

— Все? — последовал строгий вопрос.

— Что все? — не понял Валентин.

— Отдал-то, говорю, все, что было дадено? — сурово спросила старуха.

— Да никто ничего мне не даде… не давал! — раздраженно начал было он, но тут же оборвал себя и поднялся. — Ладно, я пойду. Расскажу, конечно, Кате, как вы тут живете. Пусть она хорошенько задумается…

— Что шибко расскажешь-то… — пробурчала бабка.—

Сама, поди, знает, что не у Христа за пазухой живем… Ну, ступай, ступай…

Она слабо махнула высохшей рукой, но, увидев, что Валентин берет рюкзак, мигом встрепенулась, тревожно блеснула глазками.

— А сидор-то, милок, ты не трожь. Продукты-то, поди, в нем были, стало быть, наш он, сидор-то!

— Да-да, конечно… — окончательно смешался Валентин. — Забыл совсем…

— То-то же… Ишь, шустрый какой выискался!..

— До свиданья, Андрюша, — проговорил Валентин, но тот, занятый чем-то в своем закутке, не услышал его.

— «Директор из госбанка, с лицом, как обезьянка…» — увлеченно напевал малец и постукивал не совсем в такт чем-то дребезжащим. — «С медведя жареный шишлет!..»

Идя обратно, Валентин непроизвольно избрал кружной путь — безлюдной окраиной поселка, вдоль речки, куда выходили зады обнесенных жердями приусадебных участков. Бродившие по неширокой береговой луговине козы провожали его пристальными наглыми глазами. Стреноженные кони беспокойно пофыркивали и, крылато взмахивая гривами, тяжелым поскоком уходили в сторону. Лишь лобастые телята не обращали внимания на задумчиво бредущего человека — бросив объедать низкую траву, они дружно тянули тупые мордочки в ту сторону, где невидимые за домами возвращались с пастбища их мамаши, чье теплое влажное мычанье так явственно отдавало парным молоком.

Летний вечер был ясен, безмятежен, обманчиво нескончаем. В воздухе переливался, дрожал, словно пыль в лезвии солнечного луча, тонкий — на пределе слуха — комариный звон. По дворам от скуки побрехивали псы, лениво перебрасывая друг другу, как мяч, пухлое шарообразное «гав». В невнятных дальних голосах и даже в приглушенном тарахтенье случайного мотоцикла слышалась вечерняя умиротворенность, предвещающая близкий отход ко сну.

Розовая заря потихоньку поблекла, сникла, обреченно сошла за горизонт. И вот уже из ничего возникли сумерки — утомленная старость дня с остывающей синей кровью. Все более сумеречно становилось и на душе у Валентина — уж очень удручающе подействовал на него чудо-ребенок Андрюша с его ранней житейской искушенностью, столь же неестественной и жутковатой, как, например, пышный бюст у пятилетней девочки. Оттого, вероятно, оставшаяся часть вечера представлялась ему пустой и безрадостной: друзья все находились сейчас в поле, званый ужин у Суханова не сулил ничего, кроме разговоров о рыбной ловле (тут всплыл в памяти тошнотворный рассказ о пескарике), что же касается Романа и Аси, то познакомиться с ними поближе он предпочитал в полевой обстановке, на деловой, так сказать, почве.

«А ведь я совсем не знаю детей, — подумалось вдруг Валентину. — Может, многие из них в какой-то мере похожи на этого Андрюшу?.. А вообще, пора бы уже и своих иметь, хотя бы даже одного — как-никак мне уже двадцать семь лет… Отец об этом помалкивает, но, говорят, старики ужасно любят, когда есть внуки…» Тут его мысли перешли на отца, вчерашнее свидание с которым в больнице вызвало в нем непривычное и противное чувство собственного бессилия. Отец встретил его счастливой улыбкой, но был он настолько слаб, что почти не разговаривал, а под конец даже впал в дремоту. Евгений Михайлович быстренько вывел Валентина из палаты. «Что поделаешь, Валечка!.. — фальшиво-бодреньким голоском заворковал он в коридоре. — Болезнь, она, брат, и есть болезнь. А в его годы, при его здоровье вообще все это протекает тяжело. Но ты не беспокойся — ничего страшного. Ничего. Мы его тут хорошенько подлечим… Я сам за этим слежу…»

Едва ли ни впервые в жизни Валентин столь остро ощутил свою беспомощность. Как и чем помочь отцу? Послать в экспедицию радиограмму и остаться при больном? Но ведь есть Евгений Михайлович, фронтовой друг отца, человек, который, как говорится, родней родного брата, и Валентин больше, чем он, вряд ли что сделает. Да и сам отец ни в коем случае не одобрил бы бегство сына с поля в самый разгар работ. «Сибирская геология без Мирсановых пока что не делается»— этим Даниил Данилович всегда гордился, и сознание того, что его Валентин совершает сейчас маршруты, для него самого, увы, уже непосильные, будет целительнее любых лекарств. Уж в этом-то Валентин был совершенно уверен. И все же… и все же мучило сомнение. Не так, нет, не так должен думать и поступать любящий сын! А как?..

— Я плохой сын, — вдруг проговорил он, спокойно, будто констатируя нечто давно известное.

Евгений Михайлович взглянул на него, подумал и улыбнулся.

— Понимаю тебя, — мягко сказал он. — Но ты ошибаешься. Что прилетел — это хорошо. Молодец. Отец повидал тебя, и — достаточно. А быть при нем сиделкой тебе вовсе не нужно — у тебя есть работа. Нелегкая работа. Делай ее без паники, по-мужски. А у нас тут все будет в порядке. Я тебе обещаю…

Слова эти не успокоили Валентина. Нет. Но в одном все же убедили: что бы в жизни ни случилось, а работать надо; работа должна продолжаться.

И, только выйдя из больницы, он вдруг сообразил: а ведь прилетел-то он не ради отца, а из-за Стрелецкого, будь он неладен! И еще: именно упоминание о нем, о Стрелецком, было тем последним, что он успел сообщить, а дальше — дальше отец отключился…

Незнакомое до этого чувство одиночества и неприкаянности все сильнее овладевало Валентином, пока не достигло степени болезненной остроты, и тогда само собой явилось решение, еще какие-то минуты назад совершенно невозможное, но тут вдруг показавшееся единственным спасением. После краткой внутренней борьбы он свернул в сторону и двинулся размашистым маршрутным шагом, имея теперь целью некий адрес, — адрес, пользовавшийся в поселке — видимо, в какой-то мере и заслуженно — сомнительной славой. Он шел, коря себя за проявленную слабость, и, однако же, упрямо продолжал свой новоизбранный путь.

Дом, куда направлялся Валентин, стоял почти на краю поселка. Проживали в нем две медички — Тамара и Галина, особы беззаботные, смешливые, постоянно готовые поддержать любое и всяческое веселье. Поэтому и жилище их отличалось от соседних некоторой вызывающей, что ли, несерьезностью — из двух окон, глядящих на улицу, одно было наспех подлатано фанерой, что придавало фасаду игриво-подмигивающее выражение; между створками ворот вечно зияла щель; калитка, криво повисшая на единственной петле, покачивалась даже в самый безветренный день и насмешливым своим скрипом раздражала домовитых соседей; обширный пустынный двор зарос сорной травой; у самого крыльца — кое-как сложенная поленница дров. Разумеется, ни погреба с припасами, ни закутка с курами-поросятами, ни ухоженных грядок на заднем дворе в подобном хозяйстве не было и быть не могло. И однако, глубоко ошиблись бы вздумавшие смотреть свысока или, допустим, жалеть непрактичных обитателей этого дома — опасное могущество его молодых хозяек было хорошо известно поселковым замужним женщинам, из которых кое-кто — наиболее вспыльчивые — не раз грозились нагрянуть и воздать сполна, вплоть до «выдергивания всех волос и выцарапывания глаз», «сотворения козьей морды», побития окон и прочего в том же духе. Как знать, может пылающие гневом мстительницы и в самом деле совершали иногда воинственные набеги, но Валентину о сем ничего известно не было, да и не вникал он в подобные житейские мелочи. Правда, как-то раз минувшей зимой он оказался-таки вовлеченным в скоротечный конфликт из-за головокружительного нрава Томочки: один большой умник из малой авиации во время танцев в Доме культуры сказал о ней с ухмылочкой: «Видишь эту? Так вот, я имел ее весь прошлый год. Когда и как хотел. Потом надоела». На что Валентин презрительно ответствовал: «Хоть вы и второй пилот, но подлец, вижу, самый первый», после чего, естественно, состоялось чисто мужское выяснение отношений. Злоязыкий летун, умевший, как показала схватка, неплохо постоять за себя, был все же в какой-то мере прав: Тамара, беспечная красавица, в свои двадцать с небольшим лет успела уже дважды спорхать замуж. Как ни странно, Валентин не то чтобы одобрял подобную безответственность, но, во-первых, осуждать за уже свершившееся считал делом бесполезным; во-вторых же, склонен был предполагать, что некоторое легкомыслие — столь же неизбежный компонент истинной женственности, как довесок при известной торговле «с нагрузкой», когда в придачу к дефицитному товару навяливается вещь, в общем-то никому не нужная.