Недовольно пошмыгивая носом, студентка устроилась чуть в сторонке. Помолчала. Потом, глядя в сторону, произнесла:

— Все разложено по полочкам: это можно, это нельзя… Неужели тебе никогда не хочется сделать что-нибудь такое… ну, я не знаю — необычное, что ли…

— Необычное? — промычал Валентин. — Вы о чем? Как говорил Бабель, об выпить рюмку водки, об дать кому по морде? Нет, не хочется…

Она раздраженно фыркнула:

— Валентин…

— М-да?

— Почему ты все время пасуешь перед Романом?

— Я? — Теперь уже обоими глазами он уставился на Асю. — С чего ты взяла?

— Да уж взяла… Потому что очень заметно… И мне это не нравится.

Она лежала на боку, одной рукой подперев голову, вторую — свободно бросив вдоль тела, и с усмешкой взирала на Валентина.

— Странно… — пробурчал он и вдруг ни с того ни с сего подумал: «А фигурка у нее великолепная!» Но тотчас разозлился на себя. Нет, он не был анахоретом, однако терпеть не мог пересудов обывательской публики о якобы царящих в геологических партиях свободных нравах. Мгновенно вспомнился Андрюша с его «небось с мамкой-то спишь у себя в тайге». Кредо, выработанное им для себя, гласило: жизнь в поле должна быть строгой и ясной, как на дрейфующей станции.

— Роман — умница, я его уважаю. И он наш гость! — с внезапной и непреднамеренной резкостью заявил он и рывком поднялся. — Что-то мы увлеклись разговорами, а у нас еще работа не кончена.

Ася обиделась, это было ясней ясного. Всю остальную часть маршрута она помалкивала, угрюмо отделываясь одними короткими междометиями. И только под конец, когда в загустевших сумерках приветливо затеплилась красная точка таборного костра, она отмякла, повеселела, заговорила нормальным голосом. А уже близясь к палаткам, неожиданно произнесла, словно подводя итог каким-то своим мыслям:

— А геология и в самом деле хорошая штука… скажи? Валентин, преодолев секундное замешательство, отозвался на это со всей искренностью:

— Не знаю ничего прекраснее!..

Где-то за хребтами, застывшими грядой черных волн на дотлевающей полосе заката, невнятно погромыхивало.

Дождь шел уже третьи сутки.

На первые два ненастных дня дело на таборе еще нашлось — мудрили над геологической картой, упаковывали в ящики образцы, металлометрические пробы, ликвидировали всякие мелкие недоделки, которые неизбежно образуются и накапливаются, когда изо дня в день приходится уходить в маршрут почти с восходом, а возвращаться уже затемно. Что ж, поле есть поле: ненормированный рабочий день, ненормированная рабочая неделя, поскольку вынужденное безделье порой тоже получается ненормированным — бывает, зарядит дождь на полмесяца, и тогда эти полмесяца превращаются в одно серое, слякотное, бесконечное воскресенье…

На третий день Василий Павлович объявил выходной: «Пусть люди как следует отоспятся, отдохнут».

Но отоспаться удалось не всем. Сам Субботин, известный раностав, поднялся в свое обычное время, то есть наравне с Катюшей. Не любивший залеживаться Павел Дмитриевич — тоже. Какой-то черт толкнул в это утро и Романа; вот уж этому-то полагалось бы дрыхнуть да дрыхнуть, поскольку в обычные дни он готов был спать до обеда, а тут — на тебе, встал. За ранним чаем в «командирской» палатке эта троица надумала сгонять в преферанс. Василий Павлович вспомнил, что Ася, по ее словам, тоже кумекает в игре.

— О, четвертый партнер! — воодушевился Роман. — То, что любит наша мама!

Он тут же набросил на себя брезентовый плащ и под беспросветно моросящим дождем порысил к женской палатке.

Бедная студентка была безжалостно разбужена и почти с испугом выслушала категорическое указание через десять минут явиться к начальнику.

— Там и позавтракаешь, — добавил москвич.

Когда «на огонек» заглянул Валентин, там уже витал дух праздности и веселья. Из продуктовых ящиков был сооружен столик. Игроки уютно устроились вокруг него на спальных мешках, на кошме, прораб восседал на вьючной суме, набитой чем-то мягким. В сторонке стоял чайник, полный горячего свежезаваренного чая. Вооружившись линейкой, Роман с величайшим старанием, будто создавал шедевр мирового искусства, расчерчивал «пульку».

Увидев Валентина, Василий Павлович с благодушным смешком процитировал из «Ревизора»:

— «У нас и вист свой составился — министр иностранных дел, французский посланник, английский посланник и я!»

Ася хихикнула.

Не отрываясь от дела, Роман вскользь поинтересовался:

— Валя, ты что, не играешь, что ли? Самарин с безнадежным видом махнул рукой:

— А, с ним невозможно играть!

— Ну? Мухлюет? Тогда лучше б он пил!

— Память зверская, — внесло ясность начальство.

— Как это? — не поняла Ася.

— Сдается мне, все карты помнит, — принялся растолковывать Василий Павлович. — И варианты считает, вроде шахматного гроссмейстера. Так ведь, Валентин?

Тот, несколько смутясь, пожал плечами:

— Примерно…

Ася посмотрела на него с неким уважительным даже интересом.

— Но это же очень трудно, да, Валентин?

— Чего там трудно! — ревниво вмешался Роман. — Вот когда я работал в Казахстане, у нас в партии был повар. Слегка «с приветом». Голова здоровенная, а сам так себе, метр с шапкой. Но уж феномен — наливай! Дашь ему закрытый коробок — он его потрясет около уха и точняком говорит, сколько в нем спичек.

— Не может быть, — усомнилась студентка.

— Я тебе говорю! Мы сколько раз проверяли — все, как в аптеке, абсолютно непромокаемо!

— Нет, но ты понял, куда он сосну валит? — повернулся к Валентину развеселившийся Субботин. — Выходит, ты у нас тоже с этим самым… «с приветом», а?

Пока озадаченный Валентин соображал, что на это ответить, подал голос Павел Дмитриевич — его вдруг тоже потянуло поделиться кое-чем на затронутую тему.

— Помню, служил я на Дальнем Востоке, и вот у нас в части…

— Мы будем сегодня играть или нет? — нетерпеливо перебил его Роман.

— А как же! — Субботин с готовностью придвинулся к импровизированному столику.

Прораб солидно откашлялся, изрек свою обычную в таких случаях шутку:

— Так, играем на хомуты, клещи и прочие вещи! Валентин, отнюдь не собиравшийся присутствовать в качестве болельщика, отправился в свою палатку. Его ждало уже не раз откладывавшееся дело — освежить в памяти минералогию.

К полудню, слегка угорев от всех этих породообразующих, акцессорных, драгоценных, полудрагоценных и благородных минералов, он выглянул из палатки. Серое небо. Нескончаемый дождевой шорох. Мутная дождевая мгла. Ближние горы еще различимы, но дальние отсутствуют начисто. Холодящий запах всепроникающей влаги, а отчетливо видимый сырой пар от дыхания делает весь мир вообще неуютным до знобкой дрожи.

— Обе-е-дать! — закричала в это время Катюша, звонко, как петух, возвещающий наступление рассвета. И действительно, мир в момент словно посветлел.

Обедать возле костра пожелали только любители — укрывшись с головой кто чем мог, они морщились от едкого дыма, однако упорно жались к огню. Остальные разобрали обед по палаткам.

Валентин примкнул в преферансистам. В шестиместной палатке Субботина было и просторнее, и веселее, и даже теплее, чем в собственной двухместке.

Василий Павлович, как всегда, с большим достоинством возглавлял застолье, хотя стола-то как такового не было, а каждый, держа на коленях миску, пристроился где удобнее. Начальник неторопливо черпал ложкой густое варево из консервированного борща с тушенкой и, продолжая начатый за игрой разговор, внушал Свиблову:

— Ты, Роман, сам немного виноват. Извини, конечно. Твой Панцырев-то, он посмотрел и видит — парень разбитной: «Стрелец», «в полный рост» и прочее. И что мог подумать? Столичный, мол. Хват. Своего не упустит. Небось поймем друг друга. Я — ему, он — мне. Положим, к Валентину он на таком коне ни в жись не стал бы подъезжать. И еще то учти… Тебе сколько лет-то, говоришь?

— Двадцать восемь.