Облака, еще час назад сохранявшие некое мрачное единство, уже распались. Их растеребило, распушило, выбелило, и солнце ныряло в них, как огненный колобок в новогодних сугробах. Только с одного из облаков далеко впереди, под углом к курсу самолета, косо свешивалась дымчато-серая кисея дождя. Сквозь лобовое остекление кабины открывался черт знает какой простор, наполненный голубизной, слепящим светом и как бы острым морозцем от снежной белизны облаков. И среди этого ошеломительного простора скромняга АН-2, честно выжимающий свои сто восемьдесят километров в час, казался висящим на одном месте.

Оба пилота сидели с отрешенными лицами людей, профессионально пребывающих в ежесекундной готовности к действию. Валентин подумал, что в общем-то находится в равном с ними положении: все, что можно, он уже рассчитал, прикинул, необходимая документация при нем, в туго набитой полевой сумке, а если же и произойдут какие-то непредвиденные случайности, то решения придется принимать, исходя из обстановки; поэтому самое лучшее сейчас — спокойно ждать и не изматывать себя бесконечными прогонами вариантов, — так будут целее нервы и сберегутся силы. Главное, чтобы Стрелецкий — этот «маг структурной геологии», как утверждала молва, — оказался на месте. Лично за себя Валентин не беспокоился — он был уверен в своих профессиональных возможностях. Еще желторотым студентом-дипломником он сумел когда-то разобраться в издавна неясном положении структур одного из районов Восточных Саян, доказав существование малозаметного, но крайне важного разлома, который с тех пор как-то само собой стал именоваться в среде геологов «тектоническим швом Мирсанова». Большинство специалистов и по сей день твердо полагало, что имеется в виду старший Мирсанов, Даниил Данилович, и Валентин никогда не пытался развеять это заблуждение.

Геолог во втором поколении, он даже предположительно не мыслил себя вне геологии, и ему казалось, что эта убежденность пребывала и пребывает в нем с первого дня сознательной жизни. В общем-то, так оно и было.

Мать свою, тоже геолога, Валентин помнил смутно — она погибла перед самой войной, когда ему едва исполнилось два года. Рос он в деревне, в многодетной семье отцовой сестры. О геологии, равно как и о матери, в ту пору получил он от тетки сведения хоть и краткие, зато сильные: «Понесло же Машку в эту распроклятую экспедицию! Бабское ль это дело! И сама, дура, пропала, и дите сиротой сделала!» В результате маленький Валя очень живо представлял себе такое: где-то в темном лесу живет огромная косматая «экспедиция» с кровавыми глазищами и когтистыми лапами, которая стережет какие-то камни и губит бедных мам. «Мама Вера, а экспедиция страшная, да?»— спрашивал он. Измученная оравой детей, а потому вечно сердитая «мама Вера» разражалась в адрес «распроклятой экспедиции», где «сплошное варначество» (тоже непонятное и жутковатое слово!), такими ругательствами, что у растерянного мальчика попеременно возникали желания то отыскать «экспедицию» и отмстить ей за маму, то никогда и близко не подходить к лесу, где обитает этот страшный зверь. Надо сказать, о лесе, а тем более о таинственной тайге, которая находится «там где-то», у Вали лет до десяти сохранялось довольно-таки смутное и неважное представление — деревня, где жила тетя, была расположена в безлесном краю, на юге Читинской области.

Отец пришел с фронта летом сорок пятого года и почти сразу же надолго уехал куда-то — все в ту же экспедицию, о которой Валя лишь теперь, из рассказов отца, получил более или менее верное представление. Проведывать сына Даниил Данилович наезжал только зимой, да и то очень ненадолго. Собственно, большой разницы между прошлой жизнью и настоящей Валя почти не ощущал: в войну отца не было с ним — и то же продолжалось и теперь; на фронте отец носил военный мундир — но и тут он ходил опять-таки в красивой форме с молоточками в петлицах (в те годы геологам это полагалось); на фронте он мог погибнуть — и в экспедиции, как полагал Валя, опасностей тоже хватало.

Весной сорок восьмого года, когда Валя закончил третий класс, отец забрал его к себе, в маленький таежный поселок, где базировалась его стационарная партия. И с этого времени до самого совершеннолетия Валя уже не знал иной жизни, кроме экспедиционной. Зимой он учился в поселковой школе-семилетке, а на лето уезжал с отцом в поле — на полевые поисково-съемочные работы. Отец брал с собой Валю вовсе не потому, что хотел во что бы то ни стало начать приобщение сына к миру геологической службы с самого нежного возраста, — Даниил Данилович оказался однолюбом и, даже пройдя войну, не забыл свою Машу и жениться вторично не пожелал. Волей-неволей пришлось ему всю заботу о сыне взять на себя.

Когда партия заканчивала работу в одном районе, ее расформировывали и геологов переводили в другие места. Таких переездов на памяти Вали было три. За малым исключением, на новом месте все было таким же, как на старом, — те же деревянные дома, такие же буровые вышки, лошади и прежние заботы.

Надо сказать, Валя с самого начала геологический хлеб даром не ел. В том возрасте, когда другие ребята ездят в пионерские лагеря, он помогал водить по тайге вьючные караваны, кашеварил у костра, научившись обращаться с картой и компасом, мыл по ключам шлиховые пробы и выполнял различные коллекторские обязанности. Со временем работы, поручаемые ему, становились все более сложными и ответственными. Незаметно и как бы между делом Валя научился многому. К семнадцати годам он мог:

делать не слишком сложные поисковые и съемочные маршруты, описывать разрезы;

документировать и опробовать горные выработки;

толково выписать наряд вместо прораба;

при необходимости — работать на ключе за радиста и отпалить бурки за взрывника;

управлять трактором и автомашиной;

вьючить и ковать лошадей;

срубить в тайге зимовье;

добыть и освежевать зверя;

связать по всем правилам плот;

починить одежду, подбить сапоги, обсоюзить валенки;

испечь в полевых условиях хлеб;

вправлять вывихи и делать искусственное дыхание.

После окончания семилетки он вознамерился было поступать в горный техникум — почему-то именно в Алданский, хотя такой же техникум можно было найти и поближе, — но отец смотрел на дальнейшее образование Вали иначе: десятилетка, а затем — горный институт. Валя спорить не стал, и жизнь продолжалась по-прежнему. В их поселке средней школы не было, поэтому три оставшиеся зимы Валя проучился в школе-интернате райцентра.

Он заканчивал девятый класс, когда отца перевели работать в город — в новообразованную экспедицию. И вот тут Валя впервые в серьезном вопросе выказал самостоятельность и твердость характера — он наотрез отказался уехать до окончания средней школы. Собственно, школа-то тут была почти ни при чем — в партии, с которой он проработал минувшее лето, его, при тогдашней нехватке кадров, считали вполне серьезным исполнителем, хоть и внештатным. Он ухитрялся раз в месяц вырываться домой на несколько дней, чтобы помочь своим в обработке и оформлении материалов, затратил на это целиком зимние и весенние каникулы и собирался работать там и дальше, вплоть до поступления в вуз. Даниил Данилович не настаивал и уехал один.

Встретились отец с сыном почти через полтора года, когда Валя, получив аттестат зрелости и проработав в поле половину лета, впервые в жизни приехал в город. Он намеревался лететь поступать в Москву, и никуда иначе. Отец отнесся к этому сдержанно.

«Так-таки в саму Москву? — Даниил Данилович старался быть осторожным: за время, что они не виделись, Валя сильно вытянулся, говорил неустоявшимся басом, а возрастное самолюбие так и было написано на его лице. — Конечно, смотри сам. Но в нашем деле, видишь ли, многое зависит от того, где ты собираешься работать потом, после окончания. Одно дело, если ты изберешь себе, скажем, Кольский полуостров, Урал или Русскую платформу. Тогда, конечно, езжай на запад… А если же ты намерен трудиться в Сибири, то… Сложилось такое понятие — «сибирская школа геологов», это выпускники, в основном, сибирских вузов. Прежде всего, Томска и Иркутска… Сибирская школа весьма сильна, друг мой, пользуется немалым авторитетом, признанием… Тут есть свои киты, корифеи… Мирового, надо сказать, класса… Так что… Я говорю это не потому, что сам кончил в свое время в Иркутске… дело не в этом, ты понимаешь… Но может, ты просто хочешь пожить эти годы в Москве? Что ж, Москва — это, конечно, Москва, но… прежде всего — дело. Москва стоит уже восемьсот лет, и никуда она не денется. Еще успеешь за свою жизнь насмотреться на нее, и в театрах там побываешь, и в Третьяковке… Все успеется, у тебя вся жизнь впереди».