А кто из них скорее мог бы войти в человека и использовать его тело?

Что?!

Я думаю, скорее все-таки призрак, — рассудительно заметил Хиронобу. — Существо из иного царства просто убило бы мужчину и уже само сделало с госпожой все, что захотело. Но у призрака-то тела нету, потому ему пришлось бы использовать то, которое оказалось рядом. Звучит достаточно разумно, правда?

Хиронобу ожидал, что ответит Го, но телохранитель лишь продолжал молча смотреть на него. Он казался испуганным — но этого, конечно же, не могло быть. Го ничего не боялся.

Печальный вид госпожи Новаки глубоко тронул госпожу Киёми. Утратить детей, внезапно унесенных смертью, как это случилось с нею, — большое несчастье, но и оно не шло ни в какое сравнение с подобным горем: оказаться матерью живого, но неполноценного ребенка. В том великий дар богов, что непостижимые родники любви начинают струиться в матери, когда дитя растет в ее чреве. Благодаря им все трудности, все тяготы, всю боль материнства можно вынести без жалоб, а когда дитя появляется на свет, оно обретает дом в лоне всеобъемлющей, неистощимой любви. Но на что направить любовь и кому с этого будет хоть какое-нибудь благо, если дитя оказывается таким, как у госпожи Новаки? Как невыносимо печально пережить столь сокрушительное разочарование, проведя столько месяцев в счастливом ожидании и надежде! И теперь, конечно же, отец ребенка никогда не назовет себя, и это еще больше усугубляет одиночество госпожи Новаки. Ей предстоит страдать в одиночестве. При виде слез в глазах госпожи Новаки, которые она так старалась скрыть, госпоже Киёми тоже захотелось плакать. Она подняла руку, чтобы стереть слезы рукавом кимоно.

Просто поразительно, как здешняя пыль ест глаза, — сказала она. — Должно быть, это из-за того, что монстырь стоит на горе, и лишен защиты густой листвы леса.

Да, верно, — согласилась госпожа Новаки, и тоже смахнула слезы рукавом. Она была глубоко признательна госпоже Киёми, давшей ей возможность сделать это под благовидным предлогом, хотя, конечно же, она не могла выразить свою благодарность прямо. — И, к несчастью, ветер очень часто несет пыль с гор.

Пока госпожа Киёми и несчастная молодая мать плакали вместе, притворяясь, будто ничего такого вовсе и не делают, мысли госпожи Киёми обратились к ребенку. Она принялась молиться, прося богов и поскорее забрать малышку в свое царство и даровать ей покой, покой, которого она наверняка никогда не обретет на этой земле.

К тому моменту, когда в ее жизни произошла великая перемена, одна лишь преподобная настоятельница Суку по-прежнему продолжала называть ее Сидзукэ. Если же настоятельницы не было рядом, все прочие звали девочку Дикоглазой, из-за самой заметной ее особенности, взгляда, непрестанно мечущегося во все стороны; ее глаза постоянно двигались, за исключением тех моментов, когда она упорно смотрела на некое зрелище, доступное лишь ее взору. Ее склонность вопить оказалась все-таки поменьше, чем можно было предполагать по временам младенчества, хотя иногда ее исполненные мукой крики висели над монастырем по несколько дней кряду. Ее присутствие оказалось столь разрушительным, что пристанища в монастыре Мусиндо искали лишь самые упорные и решительно настроенные последовательницы пути Будды — и это несмотря на великодушное покровительство госпожи Киёми и господина Бандана, благодаря которому условия здесь были куда менее суровыми, чем в большинстве монастырей. Одна из монахинь, заметив, что примерно так же движутся глаза спящих под веками, предположила, что девочка никогда полностью не просыпается и полностью не засыпает. Постепенно прочие монахини согласились с нею, поскольку это объясняло, почему девочка словно бы видит то, чего здесь нету, когда ее глаза открыты, и никогда не выказывает признаков мирного отдохновения, когда они закрыты. И в том, и в другом случае она с почти равной частотой корчилась, извивалась, кричала и произносила какие-то бессмысленные слова. Очень возможно, что она даже была спокойнее, когда бодрствовала, потому что во время бодрствования случались длительные промежутки времени, в которые она стояла, сидела или лежала неподвижно, устремив взгляд куда-то вперед, как будто представшее ее глазам зрелище заставляло ее оцепенеть.

Когда же перемена произошла, она произошла совершенно внезапно, без предупреждения.

Две монахини, на которых в тот день лежала обязанность накормить девочку и убрать за ней, решили выполнить свою работу попозже. Звериный вой, перемежаемый рыданиями, указывал, что сейчас все их усилия будут тщетны. Монахини принялись спорить, то ли доложить об этом настоятельнице и спросить у нее дозволения, то ли просто действовать по собственному разумению, когда крики вдруг умолкли. Они не раз слыхали, как безумный, горестный голос затихал постепенно, давясь всхлипами и судорожными вздохами, и умолкал, словно от удушья. Но никогда еще они не слышали, чтобы он смолкал так внезапно.

Что-то случилось, — сказала одна монахиня.

Она умерла, — отозвалась вторая.

Первая монахиня кивнула. По правде говоря, никто не ждал — хотя, учитывая обстоятельства, никто бы и не назвал это чудом, — что девочка проживет так долго. Владеющее ею безумие было столь всеохватывающим, непрестанным и глубоким, что оно не позволяло девочке выполнять хотя бы важнейшие повседневные дела, даже с помощью сострадательных последовательниц Пути. Зачастую даже не удавалось нормально ее покормить и помыть. Похоже было, что время несчастной наконец-то подошло.

Монахини заспешили к келье девочки, ожидая, что сейчас увидят распростертое на полу тело. На первый взгляд им показалось, что они увидели именно то, что ожидали. Девочка недвижно сидела, привалившись к стене в дальнем углу кельи. Собравшись с силами и приготовившись вытерпеть зловоние, монахини отперли дверь и вошли.

Нам следует позвать преподобную настоятельницу.

Лучше будет сперва удостовериться.

Ладно. Тогда позаботимся о теле.

Они сложили руки в гассё, буддийском жесте, выражающем почтение и приятие, и прошли дальше.

Погоди! — сказала первая монахиня.

Она могла этого и не говорить. Вторая монахиня уже остановилась. Они обе заметили одно и то же. Глаза девушки не метались, как обычно, но и не выглядели, как глаза мертвеца. Они ярко сверкали. И казалось, что они устремлены прямо на двух монахинь.

Прямо не по себе.

Мне на мгновение показалось…

Да, мне тоже. Но это невозможно. Мертвые не могут видеть. Смотри — вон на полу рядом с ней кровь.

Она умерла от сильного кровотечения.

Тело и разум не смогли этого выдержать.

Давай займемся делом.

Они двинулись вперед, хотя несколько медленнее, чем прежде. Но тут произошло очередное небывалое событие.

Сидзукэ улыбнулась.

Первая монахиня рухнула бы, если бы вторая, стоявшая сразу за нею, не подхватила ее.

Зови настоятельницу! — велела первая монахиня.

За миг до перемены голоса, завывавшие Сидзукэ в уши, были такими громкими и многочисленными, что она даже не осознавала, что и сама кричит. Затем чудовищный шум резко сделался тише, но зато стал еще более беспокоящим. Она никогда прежде не слыхала ничего подобного. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что же это было.

Звук ее собственного голоса.

Она никогда прежде не слыхала его без сопровождения прочих голосов, заполняющих собою все слышимое пространство. Она настолько поразилась, услышав этот обособленный звук, что перестала кричать. А перестав кричать, она познала нечто еще более странное.

Тишину.

Не было больше ни голосов — кричащих, смеющихся, плачущих, умоляющих, проклинающих, говорящих, — ни шума, издаваемого огромными машинами, или стадами гигантских животных, или множеством людей, облаченных в одинаковую форму или в тряпье, собранных в ряды и колонны, или в мятежные толпы.