Пророчество будет исполнено. Ты женат. Ты жив. Наследник родится в должный срок. В этом я нисколько не сомневаюсь.

Ты в конце концов выжил из ума, старый дурень. После такого несчастья князь Нао ни за что не допустит сохранения этого брака. Даже Яблочный князь не согласится смириться с подобным позором. К нынешнему моменту эта история наверняка уже разошлась по всей стране. А я все равно умру, как только ко мне вернутся силы.

История никуда не разошлась, — сказал Киёри, — потому что ничего не случилось. Свадьба прошла хорошо. Молодожены провели вечер за беседой, после чего молодая жена отправилась в покои к матери, чтобы приготовиться к переезду в «Воробьиную тучу». А тем временем молодой муж и его отец пользуются щедрым гостеприимством князя Нао.

Такое постыдное происшествие все равно не утаить.

Киёри улыбнулся.

Ты кое о чем забыл. Тем вечером, прежде чем ты пришел к Мидори, князь Нао отослал из замка всех женщин. Так что эту историю распространять некому.

Я не буду спать с ребенком.

Знаю. Я и не ждал, что ты будешь.

Теперь Ёримаса оказался сбит с толку.

Тогда как же ты намереваешься получить наследника?

Он появится, когда настанет срок. А до тех пор ты будешь опекать и защищать Мидори. В свое время она станет женщиной и будет готова к осуществлению брачных отношений.

Чушь какая. Такое бывает только в сказках. А я завершу начатое, как только поправлюсь.

Тогда сперва убей Мидори, — сказал Киёри. — Она думает, что ты попытался покончить с тобой, потому что она жестоко разочаровала тебя. Ее терзает нестерпимый стыд. Она сказала матери, что если ты умрешь, она тоже не будет жить.

Это уже не моя забота, — сказал Ёримаса и закрыл глаза.

Киёри ничего на это не сказал. Но на губах его появилась и на некоторое время задержалась улыбка.

Моей матери было семнадцать, когда она родила меня, — сказал Гэндзи. — Как и предсказал дед, отец защищал и опекал ее до тех пор, пока она не выросла и не стала готова к браку.

Такие разительные перемены в характере обычно являются результатом религиозного откровения, — сказала Эмилия. — Не это ли произошло с вашим отцом?

Нет, — отозвался Гэндзи. — Он никогда не отличался особой религиозностью. Это было нечто совершенно иное.

И что же именно?

Он изменился, потому что познал, что такое любовь.

А! — улыбнувшись, произнесла Эмилияю — Очень умно с вашей стороны. Вы снова вернулись к этому вопросу. Надеюсь, вы не станете снова утверждать, что это нельзя выразить словами?

Я не говорил, что этого нельзя выразить словами. Я сказал, что это трудно сделать. Теперь, когда я рассказал вам о моих отце и матери, вы должны понять мое определение.

Итак?

Мой отец жил в ненависти, потому что не способен был думать ни о ком, кроме себя. Можно сказать, что в этом суть ненависти. Он изменился, потому что обрел в моей матери человека, который значил для него больше, чем он сам, и о котором он заботился больше, чем о себе. Таково мое определение любви. — Гэндзи взглянул на Эмилию. — А ваше?

Эмилии не хотелось, чтобы на глаза ей наворачивались слезы, а когда они все-таки навернулись, ей не хотелось, чтобы они потекли по лицу. Когда же они все-таки потекли, она решила не обращать на них внимания и сказала:

— Мое точно такое же, мой господин.

Когда они вернулись из Яблоневой долины, Эмилия отправилась к себе в комнату, чтобы отдохнуть. Гэндзи же направился в главную башню. Все прочие сюда старались не ходить без крайней на то необходимости. Слухи о призраках, и в особенности о призраке госпожи Сидзукэ, не способствовали случайным визитам. Но иногда туда все же требовалось наведываться. В усыпальнице на седьмом этаже хранились урны с прахом князей и княгинь клана. Бывали времена, когда по этой лестнице регулярно поднимались лишь монахи и монахини. Каждое утро они возлагали на алтарь цветы, зажигали курительные палочки и читали сутры. Каждый вечер они возвращались, чтобы убрать цветы и пепел сгоревших благовоний, и исполнить требуемые церемонии, дабы запереть усыпальницу на ночь. Гэндзи нравилась тишина башни и виды, открывающиеся на все четыре стороны, а призраков он не боялся.

Он преклонил колени перед прахом своих предков и задумался о двусмысленном характере его недавнего разговора с Эмилией. Почему он рассказал ей о своих родителях? Он вовсе не обязан оправдываться перед ней в чем бы то ни было. Вскоре Чарльз Смит вернется и снова сделает ей предложение руки и сердца. Если бы Эмилия поверила, что Гэндзи не знает, что такое любовь, она была бы более склонна принять предложение Смита. Она покинула бы Японию. Они никогда бы больше не увиделись. Ему не пришлось бы больше беспокоиться о том, насколько много или насколько мало она думает о нем. И тем не менее, он рассказал ей о своих матери и отце. Хуже того — он подчеркнул подробности, которые выставили его детство в чрезмерно трагическом свете, мучительные глубины падения, которых достиг его отец, и искупительную, возрождающую силу любви его девочки-жены, будущей матери Гэндзи. Своим рассказом он вызвал у Эмилии слезы, и знал, что так оно и будет. Если женщина плачет по тебе, значит, она тебя любит и ничего не может с этим поделать. Следовательно, его рассказ превосходно соответствовал целям обольщения. Но он не стремился обольстить Эмилию. Наоборот. Разве не так?

Если бы он действительно хотел, чтобы она уехала, ему следовало бы не рассказывать ей ничего.

Или рассказать все.

Гэндзи посмотрел на две керамические урны, стоящие прямо перед ним. В той, что побольше, квадратной, из темно-серой глины, находился прах его отца; в той, что поменьше, с более мягкими обводами, посветлее, оттенка земли — прах матери. Гэндзи приходил сюда, чтобы взглянуть на них, на протяжении почти всей своей жизни, сперва — по обязанности, из чувства долга, затем — в надежде, что их останки наведут его на нужную мысль или ниспошлют ему бодрость духа. Даже в детстве Гэндзи осознавал свой статус. Он не мог позволить себе выказывать слабость в присутствии вассалов и слуг. И в самые трудные моменты ему могли помочь лишь его родители. Поскольку они были мертвы, они никогда ничего ему не говорили. Но они были здесь. Их присутствие действовало на него успокаивающе. Он и сам не мог сказать, почему.

Возможно, несмотря ни на что, он был столь же суеверен, как и все вокруг, только вместо того, чтобы бояться духов ушедших, он возлагал на них некие смутные чаяния.

Или, быть может, причина была именно та, которую он называл, когда его спрашивали, почему он проводит в башне так много времени.

Он любил тишину.