Господин Бандан, ни один человек, знающий вас, никогда не заподозрит вас в обмане. Представлять столь ужасные доказательства было совершенно излишне.

Так она мне не скажет, получается?

Нет, не скажет.

Тогда что же мне делать? Позор сделается нестерпимым. У моей дочери — ребенок, отца которого я не знаю. Во имя всех богов и будд, что за прегрешения я совершил в прошлых жизнях, чтобы заслужить подобное наказание? Хоть бери и строй храм, и молись там денно и нощно. Просто не знаю, что еще остается делать.

Возможно, это выход, — кивнула госпожа Киёми.

Теперь уже господин Бандан рассмеялся.

Вот на этот раз я пошутил. Я воин, а не священник. Я не стану молить небеса о милости. Я сам разберусь со своими трудностями. Что-нибудь да придумаю.

Вы уже все придумали. Стройте храм.

Господин Бандан нахмурился.

Если боги не сумели сберечь ее добродетель прежде, вряд ли они теперь отдадут мне виновного, даже если я построю храм — да хоть десять!

Стройте храм, но не для себя, — пояснила госпожа Киёми, — а для госпожи Новаки. Пусть она удалится в этот храм, скажем, на два года. Она сможет произвести ребенка на свет так, чтобы это не стало пищей для сплетен; у нее будет возможность восстановить душевное равновесие и привыкнуть к требованиям материнства. А когда она вернется, она не будет уже жертвой любопытства и злорадных рассуждений. К тому времени, скорее всего, отец ребенка сам даст о себе знать, — скорее всего, посредством бегства, из-за ваших угроз прикончить его самым мучительным образом. После этого вы…

…догоню его, словно собаку — да он и есть собака! — и спущу шкуру! — объявил господин Бандан.

…простите его и ее за их юношеский проступок, ибо понимаете порывистость молодости…

Простить его? Да никогда!

…и запомните, что, лишь приняв отца ребенка в семью, вы сможете окончательно оставить скандал позади, — твердо завершила мысль госпожа Киёми.

Господин Бандан уже открыл было рот, приготовившись разразиться дальнейшими протестами, но остановился, так и не произнеся ни слова. Он закрыл рот и поклонился.

Вы совершенно правы, госпожа Киёми. Это — единственный возможный способ. Благодарю вас за то, что вы уделили свои мудрые наставления невежественному воину. Я уже знаю подходящее место. Мой двоюродный брат, господин Фумё, владеет землями на севере, вполне подходящими для наших целей.

Той зимой госпоже Киёми начали сниться странные сны. Самым странным в них было то, что она потом не могла их вспомнить — совершенно ничего, кроме потрясающе красивой молодой женщины, и того, как она обращалась к госпоже Киёми. Она называла ее «госпожа матушка». Так женщины обращаются к своим свекровям. Уверовав в то, что ей снится будущая жена Хиронобу, госпожа Киёми начала вглядываться в лицо каждой маленькой девочки, силясь распознать в нем женщину из своих снов. Хотя сны продолжались, она не могла ничего из них вспомнить, как ни старалась. И хотя она искала эту женщину в каждой встреченной девочке, она так ее и не нашла.

Следующей весной, за несколько дней до своего седьмого дня рождения господин Хиронобу одержал вторую великую победу, на этот раз — на склонах горы Тоса. В то же самое время в соседнем княжестве госпожа Новаки произвела на свет дочь. Дитя было необычайно тихим — настолько тихим, что мало кто вообще верил в то, что оно выживет. Хотя девочке дали имя, подобающее ее благородному происхождению, все называли ее Сидзукэ — Тихая.

Она не умерла. И она недолго оставалась тихой. Начиная со второй недели жизни она принялась кричать и плакать почти безостановочно. Она останавливалась, лишь когда окончательно выбивалась из сил, или чтобы поспать урывками, или чтобы с неистовым безрассудством пососать грудь, и все это длилось недолго. Она была младенцем, а младенцы не умеют видеть, и все же то, чего она не могла видеть, приводило ее в ужас. Ее глаза лихорадочно метались из стороны в сторону.

Она кричала.

Она не умерла и не перестала кричать.

Теперь все называли ее Сидзукэ, иногда — из надежды, иногда — от отчаяния, но все чаще и чаще это звучало как ругательство.

В следующем году, когда госпожа Киёми посетила монастырь Мусиндо, ей предоставилась возможность поразмыслить над недавним прошлым. Прошедшие четыре сезона сплелись в самый странный и самый беспокойный год ее жизни. Теперь она поняла, отчего случается, что люди вдруг бросают все и уходят от мира, удаляются в монастырь. Если бы у самой госпожи Киёми были подобные наклонности, Мусиндо отлично бы для этого подошел. Он находился слишком близко от дома, так, чтобы его было легко навестить, но не настолько далеко, чтобы это стало вовсе невозможным. Это означало, что друзья и родственники из той, прежней жизни, не станут постоянно появляться здесь и то и дело нарушать священное одиночество, но в то же время связи не прервутся полностью. Это было бы не сострадательно. Когда кто-то уходит от мира, тем, кто остается позади, зачастую труднее, чем уходящему.

Мусиндо был расположен достаточно близко к северной границе, чтобы создавать ощущение опасности, а с ним и обостренное восприятие бытия — полезная черта для тех, кто ищет пробуждения на путях Будды. Однако же, земли варваров-эмиси находились не настолько близко, чтобы угроза нападения сделалась реальной. До ближайшего населенного пункта, деревни Яманака, был час ходьбы: деревня притулилась в долине у подножия невысокой горы, на которой стоял монастырь. Это тоже было идеальным, поскольку соседство позволяло по первому требованию получать оттуда предметы первой необходимости и рабочую силу, но в то же время расстояние препятствовало излишнему взаимодействию, и деревня была достаточно велика, чтобы поддерживать небольшой монастырь без чрезмерных трудностей.

В целом, события, приведшие к постройке монастыря, несомненно, были несчастливыми; конечно, все могло закончиться и хуже, но вряд ли намного.

Госпожа Киёми сидела в монастырском садике, ожидая госпожу Новаки; из ближайшей рощи доносился голос Хиронобу и приглушенные ответы Го.

Еще одно лето настало и почти прошло, и все стало другим. Всего лишь год назад ее супруг, правитель Акаоки, владел несколькими земледельческими и несколькими рыболовецкими деревушками, маловажным уголком острова Сикоку. Теперь же ее сын, Хиронобу, в свои семь лет правил землями, расположенными по обе стороны Внутреннего моря. Он принял клятву верности от господ Бандана и Хикари, и тем самым возвысился до статуса князя. В ходе двух молниеносных кампаний войска ее мальчика нанесли такой урон режиму Ходзё, что многие уже предрекали ему скорое падение.

Год назад госпожа Новаки была четырнадцатилетней девственницей, настолько красивой, что ее родственники стремились через нее породниться с императорской фамилией в Киото. Теперь же она была пятнадцатилетней матерью безумного младенца, затворившейся в монастыре вдали от дома, в монастыре, построенном специально для того, чтобы предоставить убежище ей и ее несчастному отпрыску. Из-за изьянов ребенка было очевидно, что ни ему, ни матери не суждено когда-либо покинуть монастырь.

Год назад госпоже Киёми и в голову не пришло бы отправиться так далеко на север. На самом деле, до сих пор она пересекала Внутреннее море, лишь когда покинула свой дом в Кобэ, чтобы выйти замуж за Хиронобу, а затем — раз в год, чтобы навестить родню. Теперь же она пообещала господину Бандану, что будет проведывать его дочь дважды в год, весной и осенью, проверять, все ли у нее хорошо. Поскольку она теперь была матерью князя и сам князь сопровождал ее во время этих визитов, это было большой честью для господина Бандана, хоть она и была вызвана неприятными обстоятельствами. Это простое проявление доброты привязало его к Хиронобу куда крепче, чем все требования чести и взаимные обязательства.

Поскольку госпожа Киёми фактически исполняла обязанности регента при сыне, ей необходимо было учитывать подобные тонкости. Официальный регент, генерал Рюсукэ, хотел лишь добра, но для правления не годился. Он и регентом-то стал лишь потому, что этого от него, как от старшего из оставшихся в живых военачальников клана, этого ожидали — и потому, что ему хватало ума понять, что он недостаточно умен, чтобы на самом деле исполнять эти обязанности. В противном случае его пришлось бы убить, поскольку попытки обойти его были бы столь вопиющим оскорблением, что он просто обязан был бы, вне зависимости от собственного желания, устроить заговор против госпожи Киёми и Хиронобу. Конечно же, она не стала бы делать это сама. Только ведьмы убивают своих врагов собственноручно, обычно посредством яда, или тонкой проволоки, или иглы в висок, или удушения. Последние два метода почти не оставляли следов, и потому пользовались особенной любовью у ведьм, спящих со своими жертвами. Но одна лишь мысль о том, чтобы лечь в постель с тупицей наподобие генерала Рюсукэ заставила госпожу Киёми скривиться. Уже одного этого хватило бы, чтобы остановить ее, даже если бы она была ведьмой. На самом же деле, если бы убийство сделалось необходимым, его совершил бы Го. Хоть он и варвар, его верность так же нерушима, как и у любого самурая. Ей и ее сыну необычайно повезло, что у них есть Го.