Помню одно большое женское собрание, где сначала все слушали ключевых докладчиков на общей сессии, а потом разошлись по группам на пленарные заседания. На общей сессии выступала женщина-телерепортер, которая рассказывала, как ее не пустили туда, куда пускали мужчин-репортеров в мусульманском Афганистане, как она учинила скандал, преодолела запреты, отношение мужчин и так далее.

Мария Бартиромо из CNBC выступала после нее и говорила на свои обычные темы: инвестирование, Алан Гринспен,[58] инфляция, Уолл-стрит. (Кретины с Уолл-стрит называли ее милашкой из-за ее экзотической красоты и сходства с Софи Лорен, но она относилась к этому спокойно.)

Мария сделала прекрасную презентацию, но больше всего мне запомнилось, как она ответила на вопрос тех, кого волнует только соотношение работы и личной жизни. Вопрос был задан так:

– Как вы смогли преуспеть в своей карьере, несмотря на предубеждения и существующее отношение к женщинам на Уолл-стрит?

Ее ответ был очень лаконичен:

– Я очень, очень, очень много работаю.

Думаю, не всем этот ответ пришелся по вкусу.

Я открыл пленарное заседание рассуждением о том, что много работать означает самому проложить пусть к успеху и в своих выступлениях, и в карьере в целом. Потом, увлекшись, я стал говорить о женской солидарности. Сказал, что это полная чушь, потому что серьезную конкуренцию за хорошее место и хорошую работу создают женщинам чаще всего не мужчины, а сами женщины. Сказал о том, что вся эта женская солидарность улетучится полностью, едва в службе по управлению персоналом появятся списки кандидатов на перспективные вакансии.

Я рассуждал, акцентируя внимание на том, что женщины редко поддерживают друг друга, какой бы уровень компании мы ни взяли, начиная от административного и заканчивая уровнем высшего руководства. Женщины более жестки и критичны друг к другу, чем мужчины по отношению к ним или даже к другим мужчинам там, где имеют место отношения коллегиального характера.

Я вглядывался в лица, продолжая говорить, и ожидал возмущения и недовольства, хлопанья дверью.

Вместо этого я видел едва заметные улыбки, одобрительные кивания головой, даже какие-то едва слышимые комментарии, выражавшие согласие.

Но основная идея, прозвучавшая в тот день, была сказана Марией, и если кто-то что-то и вынес с конференции, то, должно быть, это были ее слова: «Я очень, очень, очень много работаю».

Мне тоже приходилось очень много работать, особенно в самом начале с Уэлчем, который проел мне всю плешь. Я постоянно ощущал его пронзительный пытливый взгляд, наблюдавший не только за мной, но и за людьми, работавшими у меня (группой спичрайтеров), и за всеми остальными в структуре корпоративных общественных связей, частью которой мы являлись.

Моя мастерская спичрайтеров располагалась в восточном здании и занимала несколько кабинетов, окна которых выходили в сад. Напротив, через двор, сквозь окна во всю высоту этажа просматривались офисы высшего руководства и зал заседаний совета директоров на четвертом этаже. На всех окнах висели дорогие шторы.

В тот день у меня было необычное затишье в работе, и я решил сходить к своему приятелю Бруксу, PhD,[59] закончившему Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, который работал в той же структуре.

Я спросил, как принято: «Занят?», вошел, и мы принялись трепаться о чем попало.

Помню, что я так расслабился, что даже закинул ноги, правда, не на стол, а на краешек тумбы стола.

В какой-то момент я случайно бросил взгляд на окна зала заседаний совета директоров. Сквозь раздвинутые занавеси, как из-за шторки в ванной, за нами наблюдал Уэлч.

Я засмеялся, показывая на Уэлча. Брукс тоже улыбнулся, и то лицо в окне засмеялось и исчезло. Мы продолжали трепаться еще где-то более получаса.

Когда я снова поднял глаза к окну, лицо Уэлча, снова появившееся между раздвинутыми портьерами, было уже не столь доброжелательным.

А потом вдруг он вытянул руку и показал нам кулак, второй рукой придерживая портьеру так, чтобы был виден только кулак и его лицо.

Кулаком нам был показан неприличный жест, намекавший на наше бесцельное и пустое времяпрепровождение: вместо того чтобы работать над стратегией будущего GE, два спичрайтера на глазах у CEO занимаются болтовней.

Я быстро поднялся и пошел к себе в офис.

Когда на смену 80-м пришли 90-е, опционы стали приносить реальное богатство. С ростом акций эти волшебные сертификаты смогли получить не только такие сотрудники, как я, но и ниже рангом, и обслуживающий персонал, включая водителей, секретарей, охранников. Сначала таких были тысячи, потом десятки тысяч.

Джека время от времени беспокоило, во сколько это может обойтись компании, но потом все оставалось как есть. Но он мог сорваться и ополчиться на любого, кто жировал за счет фирмы, не давая 110 % отдачи.

В один год он отказал сотрудникам секретариата старших должностных лиц в опционах, потому что не хотел, чтобы один из них – кого он презирал за отсутствие приверженности его взглядам – получил акции.

Лишиться карьеры мог тот, чья приверженность работе не могла сравниться по силе с фанатизмом камикадзе.

На втором месте был гольф. Здесь дело обстояло еще сложнее, потому что Уэлч любил его безумно и много играл – не только по выходным.

Некоторые менеджеры посмеивались, что во время заседаний и при встрече с Джеком им приходится держать под столом или в кармане одну руку, чтобы скрыть ее контрастную бледность от ношения перчатки во время длительной игры в гольф.

«Слишком много играете», – такое приходилось слышать не одному из менеджеров старшего звена. У меня тоже были проблемы в связи с этим.

Уэлч прекрасно понимал, насколько привлекательна эта игра, и всегда делал поправку на это. И если выдавался неожиданно теплый день, кто-нибудь, бывало, проскальзывал мимо секретаря, пробурчав невнятно: «Я на пейджере. Мне надо встретиться с нужными людьми, а потом мы будем в гольф-клубе. До завтра». Секретарю дела до этого не было: хоть никто не будет мешать.

Уэлчу тоже не было дела – до одного прекрасного момента, когда он заметил, что уже складывается неблагоприятная тенденция и для некоторых игра среди рабочего дня переходит в привычку.

Я столкнулся с этим в середине 90-х.

Какой смысл сидеть в офисе? Все, что надо было сделать, сделано. Начало осени. Ослепительно красивое поле в чудесном состоянии.

Я уже на восьмом круге в грин-зоне. Беру пиво и сигару. Смеясь и неся всякий вздор, мы с приятелем Дейвом Дудасом едем в карте.

Вдруг звонит пейджер.

Стремительно бегу звонить.

– Господин Уэлч хотел с вами поговорить. Я сказала ему, что вас нет в офисе. Он хочет вас видеть.

Выжимая из карта больше, чем можно, возвращаюсь в помещение гольф-клуба. Снова слышу пейджер. Звоню в офис.

– Господин Уэлч спросил, не в гольф ли вы играете, – говорит секретарь дрожащим голосом.

Ей пришлось подтвердить это, после чего Уэлч сказал: «Не беспокойте его. Пусть играет».

Гольф-клуб находился примерно в десяти минутах от центрального офиса GE. И вот я сижу напротив Джека с солнцезащитным кремом на лице. Пара брошенных фраз о гольфе, и мы занялись делом.

На следующей неделе был удивительный осенний день. Один из моих приятелей, работавший в аудиторской компании Ernst&Young, пригласил меня поиграть в местном клубе Aspetuck. Уэлча не было в городе.

Удар в паттинг-грине в десятую лунку. Как только я установил мяч, услышал звук пейджера. На этот раз у меня с собой сотовый телефон, мне сказали, что президент просил меня позвонить ему.

Игра прерывается, мои друзья, зная, с кем я имею дело, стоят, поставив паттеры[60] на траву, а я разговариваю по телефону.