– Я не обязан ничего! – огрызнулся он. В ответ последовало молчание. – Если идея не сработает, в чём я очень сомневаюсь, – я могу преспокойно закончить университет в следующем году.

Она нервно вытерла руки о свой домашний халат.

– Бад, тебе уже двадцать пять. Ты обязан… должен закончить обучение и куда-то устроиться. Ты не можешь продолжать…

– Послушай, дашь ты мне жить так, как я хочу?

Её глаза широко распахнулись.

– То же самое повторял твой отец, – сказала она ровно и вышла из комнаты.

В течение нескольких секунд он стоял у стола, прислушиваюсь к сердитому звону посуды в раковине на кухне. Затем взял в руки журнал и принялся рассматривать обложку, делая вид, что его ничто не волнует.

Несколько минут спустя он вошёл на кухню. Мать стояла у мойки спиной к нему.

– Мам, – начал он извиняющимся тоном, – ты же знаешь, что меня так же беспокоит то, что я пока никуда не устроился. – Она стояла неподвижно, не оборачиваясь к нему. – Ты знаешь, не стал бы я бросать учёбу, не будь эта идея настолько важна. – Он прошёл к столу, сел на стул; она всё так же стояла к нему спиной. – Если она не сработает, я закончу учёбу в следующем году. Я обещаю тебе, мама.

Неохотно она повернулась к нему.

– Что ещё за идея? – спросила она, с расстановкою выговаривая каждое слово. – Изобретение?

– Нет. Не могу тебе сказать, – сказал он виновато. – Всё еще только… на стадии планирования. Прости…

Со вздохом она вытерла руки о полотенце.

– Она не может подождать до следующего года? Когда ты закончишь учёбу?

– В следующем году уже может быть слишком поздно, мама.

Она отложила полотенце в сторону.

– Что ж, мне хотелось бы, чтоб ты обо всём мне рассказал.

– Прости, мама. Я бы тоже этого хотел. Но это одна из тех вещей, которые просто не поддаются объяснению.

Она прошла к нему и, встав у него за спиной, положила руки ему на плечи. Стояла и смотрела вниз на его запрокинутое к ней, обеспокоенное лицо.

– Что ж, – промолвила она, прижимая его к себе за плечи. – Мне кажется, это, должно быть, стоящая идея.

Он счастливо улыбнулся ей.

Когда Мэрион Кингшип закончила колледж (Колумбийский университет, заведение, требующее от своих питомцев усидчивости и усердия в учёбе, в отличие от того подобия съёмочной декорации студии «Двадцатый век-Фокс» на Среднем Западе, куда поступила Эллен), её отец без лишних церемоний упомянул этот факт в беседе с главой рекламного агентства, обслуживающего «Кингшип Коппер», и Мэрион было предложено работать там в качестве редактора. Хотя это предложение показалось Мэрион весьма заманчивым, она его отвергла. Со временем она сама сумела добиться для себя должности в небольшом агентстве, где имя Кингшип встречалось лишь в виде торговой марки на сантехническом оборудовании, и где Мэрион обнадёжили тем, что в не столь отдалённом будущем её допустят к выполнению редакторских заданий, не первостепенной, конечно же, важности, с учётом того, что эта работа не помешает ей исполнять обязанности секретарши.

Годом позднее, когда следом за Эллен и Дороти покинула отцовский дом, отправившись болеть за футбольную команду своего университета и совершенствоваться в искусстве поцелуев, Мэрион обнаружила себя ведущей совершенно одинокий образ жизнь; она и её отец, оставаясь вдвоём в восьмикомнатной квартире, жили, на самом деле, совершенно не соприкасаясь друг с другом, как никогда не соприкасаются, подчиняясь силам взаимного отталкивания, два одинаково заряженных металлических шара. Вопреки очевидному, хотя и не выраженному в словах неодобрению отца она решила поселиться отдельно от него.

Она сняла двухкомнатную квартиру на верхнем этаже перестроенного старинного особняка из песчаника в районе 50-х улиц в восточной части Манхэттена. С большим тщанием обставила своё жилище мебелью. Поскольку комнаты уступали по площади занимаемым ею покоям в апартаментах отца, она не смогла взять с собой всё своё имущество. Она подвергла его – таким образом, чтобы решить стоявшую перед ней дилемму – очень строгой селекции. Мэрион говорила себе, что отбирает для новой квартиры вещи, которые любит сильнее всего, которые имеют для неё наибольшее значение, и это было правдой; но каждую картину, повешенную ею на стену, и каждую книгу, поставленную на полку, она пыталась увидеть также и глазами будущего гостя, который должен был когда-нибудь прийти сюда, гостя, о котором она не знала пока ничего. Каждый предмет, поскольку она стремилась наделить особым значением любую мелочь, выражал часть её самой: мебель, светильники и даже пепельницы (современные, но не ультрасовременные); репродукции её любимых картин («Мой Египет» Чарльза Демута;[15] пейзаж не вполне реалистический; пустыня на нём была преображена и обогащена взглядом художника); грампластинки (среди них были и записи джазовых пьес, и произведений Стравинского и Бартока, но в основном – мелодичных тем Грига, Брамса и Рахманинова, которые она любила слушать, притушив свет); и книги – ну конечно же, книги, – поскольку что другое может быть более точным отражением личности? (Романы и пьесы, документальная проза и стихи были пропорционально представлены в соответствии с её вкусами.) В целом обстановка как бы беззвучно кричала «Срочно требуется помощь!». Эгоцентричность этого мотива не была чертою испорченной личности, скорее, наоборот, личности не тронутой пороком, но – одинокой. Будь Мэрион художником, она написала бы автопортрет; вместо этого она украсила две свои комнаты, изменила их, насытив деталями, способными однажды заговорить пред неким пришедшим сюда гостем. Через эти детали он постиг бы душу хозяйки, её упования, которые она видела в себе самой, но не могла облечь в слова.

Диаграмма её активности в течение недели имела два выраженных пика: в среду вечером у них с отцом проходил совместный обед; по субботам она занималась тщательной уборкой своей квартиры. Первую из этих обязанностей она исполняла из чувства долга, вторую – из любви. Она натирала воском дерево, полировала стекло, протирала предметы от пыли, с благоговением возвращая их на свои места.

Бывали в её квартире и гости. Дороти и Эллен навещали Мэрион во время приездов домой на каникулы, смутно завидуя её самостоятельности. Приходил отец, пыхтя после восхождения по трём маршам лестницы, с сомнением оглядывая небольшую спальню, которая также служила и гостиной, и ещё меньшую кухоньку и качая головой. Девушки, работающие вместе с ней в агентстве, иногда собирались у неё, чтобы сразиться в канасту,[16] – играя с таким азартом, будто жизнь и честь были поставлены на кон. И однажды мужчина был у неё в гостях; молодой, подающий большие надежды младший консультант рекламного агентства; очень милый, очень умный. Его интерес к обстановке её квартиры проявился лишь в косых взглядах на диван-кровать.

Когда Дороти совершила самоубийство, Мэрион вернулась на две недели к отцу, а после гибели Эллен целый месяц оставалась рядом с ним. Всё равно это не помогло им сблизиться; по-прежнему они были заряженными шарами из металла, как бы ни старались доказать другое. В конце месяца, проведённого вместе, с небывалой для него робостью он предложил ей никуда больше от него не уезжать. Она не могла; мысль о том, что она должна бросить свою собственную квартиру, была для неё невообразимой, как если бы там осталась заперта слишком большая часть её самой. Впоследствии, однако, она стала приезжать на обед к нему трижды в неделю, а не один раз, как было прежде.

По субботам она занималась уборкой у себя в квартире и раз в месяц открывала каждую из своих книг, чтобы уберечь их переплёты от ороговения.

Однажды сентябрьским субботним утром прозвенел телефонный звонок. Мэрион, стоявшая на коленях и протиравшая снизу стеклянную панель кофейного столика, так и замерла при этом звуке. Она уставилась озадаченно сквозь голубое стекло на прижатую к нему с другой стороны тряпку, надеясь, что это ошибка, что кто-то, набрав не тот номер, понял это в последний момент и повесил трубку. Телефон зазвонил снова. Неохотно она поднялась на ноги и прошла к столику рядом с диваном-кроватью, продолжая сжимать тряпку в руке.