В первоначальный его план входило исполнить задуманное немедленно, сразу, как только они окажутся на крыше, но теперь он решил, что будет действовать спокойно и без спешки, оттягивая финал, пока только будет возможно. Он заслужил это право, за неделю сумасшедшей нервотрёпки. За какую там неделю – за годы. Ведь с того самого дня, когда он закончил школу, его жизнь была одним сплошным напрягом, маятой и отчаянием. И сейчас наконец такой момент, когда можно не гнать лошадей. Он посмотрел сверху вниз ей на голову, на тёмно-зелёную вуаль, трепещущую в её соломенных волосах. Подул, шевеля прозрачную материю. Дороти улыбнулась, пытаясь повернуть к нему своё лицо.

Потом, когда она снова принялась осматривать открывающуюся перед ними панораму, он встал рядом, продолжая одной рукой обнимать её за плечи. Наклонился над ограждением. Двумя этажами ниже этакою широкой полкой вперёд выступал выложенный красной плиткой балкон протяжённостью от одного угла здания до другого. Своего рода козырёк, под которым, на двенадцатом этаже, стена была задвинута внутрь основного периметра. И так на всех четырёх сторонах. Скверно, перепад высоты всего лишь в два этажа – это вовсе не то, на что он рассчитывал. Он повернулся к парапету спиной, обвёл крышу взглядом.

Это был квадрат размером сто пятьдесят на сто пятьдесят, обнесённый кирпичным бортиком, который сверху был выложен белою каменной парапетной плиткой шириною в один фут. Точно такой же стенкой была огорожена вентиляционная шахта, квадратное отверстие, футов тридцать величиной, в центре крыши. Слева от неё на железных опорах стоял громадный резервуар с запасом воды. Справа – вздыбилась вышка КБРИ, чёрнеющая на фоне неба решётчатая конструкция, похожая на уменьшенную копию Эйфелевой башни. Прямо перед его глазами, может быть, чуть левее, торчал лестничный тамбур со скошенным верхом. За вентшахтой, ближе к северной стороне здания, возвышалась объёмистая прямоугольная надстройка, внутри которой помещались приводные механизмы лифтов. Вся крыша была утыкана всякого рода вентиляционными трубами и вытяжками, торчавшими из гудрона, словно волноломы из чёрной глади морской.

Оставив Дороти любоваться видом кампуса, он прошёл к ограждению вентшахты, склонился над ним. Стены её будто бы сходились ко дну, к совсем крошечной площадке четырнадцатью этажами ниже, по углам забитой мусорными баками и деревянными ящиками. Заглядевшись на секунду на это зрелище, он подобрал валявшийся у его ног на липком гудроне крыши обесцвеченный дождями спичечный коробок. Протянул руку с ним вперёд, за ограждение, а затем разжал ее – наблюдая, как падающий в шахту коробок кружится в воздухе, кружится, и, в конце концов, становится невидимым. Ещё раз посмотрел на стены шахты. Три из них были с окнами; четвёртая, та, что напротив – за нею наверняка располагались шахты лифтов – была сплошной, окон не имела. Вот это то, что нужно. Южная сторона шахты. Как раз рядом с лестницей. Он хлопнул рукой по белому гребню парапета, задумчиво поджав губы. Бортик, пожалуй, выше, чем он, было, подумал.

Сзади приблизилась Дороти, взяла его за руку.

– Так тихо, – заметила она.

Он прислушался. Сперва ему показалось, что их окружает абсолютная тишина, но потом, сами собой, до него начали доходить различные звуки: рокот лифтовых моторов, гул тросов на ветру, поддерживающих вышку, попискивание ступицы медленно вращающегося вентилятора.

Они медленно побрели прочь. Он повёл её вокруг шахты, надстройки лифтовых механизмов. Шагая рядом, она отчищала ладошкой его пиджак от пыли, в которой он вывозился, упираясь плечом в дверь. Добравшись до бортика на северной стороне крыши, они увидели реку; в ней отражалось небо, и она была по-настоящему голубой; такой же голубой, какими реки рисуют на картах.

– У тебя сигарета найдётся? – спросила она.

Он сунул руку в карман и нащупал там пачку «Честерфилда», но не стал её оттуда доставать.

– Нет, я забыл. А у тебя есть?

– Где-то они у меня закопаны. – Она начала рыться в своей сумочке, отодвигая в сторону золотую пудреницу и бирюзовый носовой платок, и в конце концов извлекла оттуда мятую пачку «Херберт Тарейтонс». Они взяли по одной. Он зажёг сигареты, и она положила пачку обратно в сумочку.

– Дорри, я кое-что хочу тебе сказать, – будто совсем не слыша его, она струями выпускала дым вверх, к небу, – кое-что о пилюлях.

Гримаса неудовольствия передёрнула её мгновенно побледневшее лицо. Она поперхнулась.

– Что?

– Это хорошо, что они не подействовали, – сказал он с улыбкой. – В самом деле, здорово.

Она уставилась на него непонимающе:

– В самом деле?

– Ну да. Когда я позвонил тебе вчера, я хотел тебя отговорить, но ты их уже приняла. – Ну же, думал он, давай, колись. Очисть свою совесть. Угрызения, должно быть, уже замучили тебя.

Её голос дрожал, когда она заговорила:

– Да? Но почему… отчего ты передумал?

– Не знаю. Подумал ещё раз. Наверно, мне также не терпится расписаться, как и тебе. – Он посмотрел на свою сигарету. – И кроме того, я так полагаю, это же нехорошо, грех. – Когда он снова на неё взглянул, её лицо было залито краской смущения, глаза блестели.

– Ты серьезно? – спросила она, задыхаясь от волнения. – Теперь ты рад?

– Само собой. Я даже не стал бы говорить, если б…

– Слава Богу!

– А что такое, Дорри?

– Пожалуйста, не сердись. Я… я их не принимала. – Он сделал удивлённое лицо. Слова её полились сплошным потоком: – Ты сказал, что найдёшь ночную работу, и я поняла, что мы справимся, с любыми трудностями справимся, и я в это поверила, я так сильно в это поверила. Я знала, что я права. – Она помедлила. – Ты ведь не сердишься, нет? – спросила она умоляюще. – Ты меня понимаешь?

– Конечно, Малышка. Я совсем не сержусь. Я же сказал тебе, что это очень хорошо, что они не подействовали.

Её губы дрогнули в улыбке облегчения.

– Я ощущала себя преступником, когда солгала тебе. Думала, никогда не смогу тебе сказать. Я… я просто не верю!

Он достал из нагрудного кармашка аккуратно сложенный носовой платок и вытер им выступившие у неё на глазах слёзы.

– Дорри, а что ты сделала с пилюлями?

– Выбросила. – Она стыдливо улыбнулась.

– Куда? – спросил он небрежно, убирая платок в кармашек.

– В сортир.

То, что он и хотел услышать. Не возникнет хотя бы вопросов, почему она выбрала такой непрезентабельный способ ухода из жизни, перед тем уже потрудившись раздобыть себе яд. Он бросил окурок себе под ноги и растоптал его.

Дороти, затянувшись последний раз, проделала со своей сигаретой то же самое.

– Блеск! – воскликнула она. – Всё просто блеск. Отлично.

Он обнял её обеими руками и мягко поцеловал в губы.

– Отлично, – согласился он.

Он глянул под ноги, на валяющиеся окурки: один был выпачкан в помаде. Он подобрал другой. Разодрав гильзу ногтем большого пальца, позволил развеяться остаткам табака, затем скатал бумагу в крошечный комочек и швырнул его за парапет.

– Так мы обычно делали в армии, – пояснил он.

– Без десяти час, – сказала она, посмотрев на свои часы.

– У тебя спешат, – возразил он, сверившись со своими. – У нас ещё пятнадцать минут. – Он взял её под руку, и, повернувшись, они неторопливо побрели прочь от парапета на краю крыши.

– Ты уже разговаривал со своей домовладелицей?

– Ч-что?.. Да, да. Всё обговорено. – Они миновали надстройку лифтовых механизмов. – В понедельник перевезём твои вещи из общаги.

Дороти усмехнулась:

– Уж они удивятся, девчонки в общежитии. – Они начали огибать бортик вокруг вентшахты. – Как ты думаешь, твоя домовладелица даст нам дополнительно несколько встроенных шкафов?

– Думаю, да.

– Кое-что я могу оставить в хранилище на чердаке общежития, зимние вещи. Так что будет не много.

Они приблизились к южной стороне вентшахты. Он повернулся к парапету спиной, положив руки на его край, подпрыгнул вверх и уселся на парапетный камень, уперевшись каблуками в кирпичную кладку.