— Нина Никитина дома? — стараясь подавить в себе робость и смущение, спросил Николай.

— А вы проходите в комнату. Ее дома нет.

— Зины и Клавы тоже нет? — сказал он уже в комнате;

— Они в общежитии, только вышли куда-то. Да вы садитесь, пожалуйста. Снимите вашу котомку.

— Ну что вы! Разве это котомка? Это же скатерть самобраная, — попытался отшутиться Николай.

— Пусть будет скатерть самобраная. Или вы боитесь расстаться с ней? — улыбнулась девушка, обнажая белые, очень ровные зубы.

— Боюсь, Это чудо-мешок. В нем вся сила солдатская.

— Высокого же мнения вы о своем имуществе… Так вам надо видеть Нину? Ее нету, а Клаву и Зину я могу позвать. Как сказать им о вас?

— Скажите, что приехал… брат Нины!

— Бра-ат? — удивилась девушка. — Вот уж странно. Четыре года вместе учимся, а я не слыхала, что у нее брат есть… Если уж говорить откровенно, то мы, девушки, народ очень любопытный насчет братьев своих подруг.

— Выходит, что я такой брат, что обо мне не очень часто вспоминают, — засмеялся Николай. Ясно было, что девушка теперь не поверит ни одному его слову, и он тянул время, чтобы окончательно прийти в себя.

Девушка вдруг стала серьезной.

— Я догадываюсь, кто вы. Боюсь, что это так.

— Разведя такой человек, что при виде меня приходят в ужас? — спросил Николай по-прежнему шутливо, но слова девушки встревожили и смутили его. — Что с Ниной?

Девушка не успела ответить. В коридоре послышался смех, а затем с шумом отворилась дверь и на пороге показалась хохочущая Зина. Не замечая Николая, она кинулась в угол, к вешалке, и зарылась лицом в белую штору, которая покрывала одежду. За ней вошла Клава и замерла на пороге.

— Ой, Коля! Ты? — жалобно спросила она.

Зина резко подняла голову и, увидев Николая, побледнела, испуганно закрыла рукой рот, словно стараясь сдержать крик ужаса.

— Живой! — наконец сказала она, все еще не веря себе.

— Ну, конечно, живой. Какой же еще? Только почему вы так неласково встречаете меня? Или не рады моему приезду? Скажите хоть «здравствуй».

— Колесниченко же говорил, что ты… что… Боже мой! Как я рада твоему возвращению! — Зина бросилась к Николаю, обняла его и тотчас же отпрянула. — Похудел как! Изменился!.. Но такой же!

— Что же говорил Дмитрий Петрович? — насторожился Николай.

— Он сказал, что ты погиб, — проговорила Зина, почему-то волнуясь и запинаясь, — что ты взорвал японский танк, а сам погиб. Привез твою записную книжку и письмо…

— Так это же Снегирев — товарищ мой! Герой Советского Союза Снегирев! — воскликнул Николай и после небольшого молчания спросил с каким-то ожесточением: — А Нина? Она тоже поверила? Где она?

— Она в оперном…

— Почему одна?

— Она не одна, — ответила Клава, пряча глаза.

— Понятно, — сказал Николай. — Понятно, — повторил он и несколько раз провел ладонью по коротким волосам.

— Разве ты не мог сообщить о себе?.. Хотя бы, что жив и здоров, — осторожно спросила Зина.

— Писал я… Сразу отправить не хватило сил. В наступлении было…

— Гордость не позволяла! Ждал, когда тебе напишет девушка.

— Не гордость, Зина. Не гордость!

— А что?

— Не смел я…

— Не смел! — рассердилась Зина. — Хотя бы одно слово! Хотя бы одно слово! Теперь уже поздно. Эх, Коля!

— Она вышла замуж?

— Пока еще нет. Регистрироваться хотят в следующую субботу.

— Так. За Федю?

— Да, — коротко ответила Зина.

Николай точно окаменел. Зине хотелось подойти к нему, прижать к груди его стриженую голову, успокоить…

— Она очень страдала, — вставила незнакомая девушка.

— Может быть, — ответил Николай каким-то отсутствующим голосом.

— Ты не имеешь права так говорить о ней! — заступилась Зина.

— Я не имею никаких прав. Никаких! — повторил Николай и, вздохнув, поднялся.

— Она не заслужила такого упрека.

Николай не ответил. Он надел шапку, перекинул за спину вещевой мешок и оглядел комнату, словно прощаясь с ней.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Передайте Нине, что я им желаю счастья. Сам я встретить их не смогу. Временем не располагаю. Пожелайте мне, девушки, как говорится в песне: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Смерти я не боюсь. Верю, что буду жив. Есть такая солдатская примета: кого похоронили раз, того не убьют. Это, конечно, пустяки. Просто верю, что буду жив.

— Куда ты, Коля? — всполошилась Зина.

— Пока на вокзал, а оттуда на фронт. Через два часа придет наш эшелон.

— Два часа! — почти вскрикнула Зина, загораживая ему дорогу. — Слушай, так нельзя! В твоем распоряжении около двух часов!.. Клава, одевайся и беги в театр! Пробейся любой ценой, но скажи Нине!

— Не надо, Зина! — запротестовал Николай.

— Молчи! Не твое дело! Раздевайся и садись. Мог же ты написать пару слов? — упрекнула она.

— Мог. Вначале думал: пройдут большие бои, а там можно будет… Но так получилось… Опомнился в госпитале через три недели… Лежал… Из госпиталя написал, а тут карантин начался.

— Да скоро ли ты? — прикрикнула Зина на Клаву, которая, одеваясь, прислушивалась к разговору.

Зина отобрала у Николая вещевой мешок, шапку. Незнакомая девушка тоже засуетилась. Она достала из тумбочки масло, хлеб, сахар и расставила все это на столе.

Когда она возвратилась с чаем из кухни, Николай уже сидел за столом. На поношенной суконной гимнастерке она разглядела тусклый блеск ордена Красного Знамени и рядом с ним орден с золотыми лучами, выходящими из круга.

Клава скоро вернулась из театра. Нину и Федора она не нашла, но узнала, что они ушли из театра после первого действия.

Николаю было пора возвращаться на вокзал. До прихода эшелона оставалось около часа.

В трамвае, кроме Николая и кондуктора, ехали еще парень лет двадцати пяти и девушка. Они сидели друг против друга и шептались о чем-то. Николаю стало завидно. Есть же люди, которым и в такие годы улыбается счастье! Ему никто не прошепчет на прощание милую чепуху…

Было холодно. Николай смотрел на улицу сквозь маленькую круглую проталину на затянутом толстым слоем льда оконном стекле. Проталина быстро затягивалась, и он время от времени горячим дыханием восстанавливал ее.

На остановке Дальней Николай вышел из вагона: трамвай этого маршрута поворачивал к заводу «Чекист». Не дожидаясь нужного трамвая, он пошел пешком.

На пустыре между городом и вокзалом он замедлил шаг и вполголоса затянул старую песню:

Человек шел с войны на войну, шел во имя долга.

Во имя долга… Долг человека, гражданина, комсомольца… О своем долге думали рыцари свободы: Рылеев, погибший на виселице, изгнанник Герцен, тосковавший на чужбине, Чернышевский, томившийся в тюрьмах и ссылках, народовольцы, шедшие на отчаянные, хотя и бесплодные подвиги.

А колесо истории неутомимо катилось вперед… Двадцатый век родился под грохот орудий. Англо-бурская, испано-американская войны и зверское подавление народного восстания в Китае — были детскими шалостями Только что родившегося империализма. Но новый век породил и другую силу — пролетариат с его партией;. Те; кто называл себя большевиками, загнанные в глубокое подполье, звали пролетариат к революции. Это они, когда империализм бросил мир в море страданий и горя, указали путь освобождению: превращение империалистической войны в гражданскую Это они в памятные дни октября семнадцатого года повели на штурм Зимнего революционные полки и отряды Красной гвардии.

В самые трудные дни гражданской войны большевики устами своего вождя Ленина бросили тревожный клич народу: «Социалистическое отечество в опасности!» По их призыву солдаты, только что вернувшиеся с осточертевшей войны, вновь уходили защищать Отечество. Народ, одетый в старые потрепанные шинели, матросские бушлаты, рабочие куртки и крестьянские армяки, остановил полчища германских захватчиков под Нарвой и Псковом. Эти люди, голодные и тифозные, гнали орды Колчака на восток, Деникина — на юг и прочих — на север, на запад…