На первой остановке капитан пересел в пассажирский вагон в голове эшелона. В купе, где было его место с командирами взводов батареи, кроме лейтенанта Лаченко, находился худощавый немолодой майор. Полагая, что это один из штабников, зашедший сюда от безделья, капитан спросил его:

— Вы не будете, товарищ майор, против, если я прилягу?

— Пожалуйста.

Укладывая шинель на верхнюю полку, Гусев по привычке спросил самого себя вслух:

— Кажется, все в порядке? Ничего не забыто, не упущено?

Произнес он это тихо, но майор услышал.

— У вас все предусмотрено, товарищ капитан. А Куклин ваш — молодец. Из таких людей выходят толковые командиры. Правда, в нем пока много наивности, но это пройдет. Парень с душой. — Майор помолчал и добавил — Да, хорошие люди прибывают.

Капитан повернулся: этот майор знал все, что происходит в батарее, и очень смело судит о действиях ее командира.

— Простите, с кем я имею честь разговаривать?

— Я назначен к вам командиром полка.

Еще не взошло солнце, а в летней мастерской колхозного пчеловода Василия Ефимовича Снопова уже слышался стук молотка, шуршал рубанок и изредка поскрипывал расшатанный верстак. Тихо насвистывая солдатскую песню, старик мастерил ульи. Время от времени, оставив работу, Василий Ефимович озабоченно посматривал на алые полоски неба на востоке, прислушивался к пению птиц, к шороху листьев. Он старался определить, какая будет сегодня погода. А как же иначе? Ведь вся работа его огромной армии маленьких тружеников зависела от нее. В холод пчелы не летают, в жару, когда зной высушит цветы, невозможен медосбор, а в ветер — трудно возвращаться домой с тяжелой ношей и многие гибнут в пути.

Сегодня день обещал быть жарким. Но роса обильная — солнце не сразу ее высушит, а к вечеру на низких местах тоже может быть небольшой медосбор.

Прилаживая леток, Василий Ефимович вдруг вспомнил, что сегодня исполнилось девять лет с тех пор, как колхозники поставили его пчеловодом. Уж девять лет он ни на один день не покидал пасеку.

Колхоз организовали в декабре 1929 года после бурных споров, бестолковой суетни и острых переживаний.

Трудное было время. Страшно было крестьянину переступать порог новой жизни, боязно отказаться от всего, что известно и привычно с детства, что перешло от дедов и прадедов.

Много было передумано и пережито в ту суровую зиму. Какова-то она будет, новая жизнь? У кого не сжималось сердце при взгляде на коня-кормильца? Не раз, может быть, стоял мужик, ухватившись за гриву сивки, погруженный в тревожные мысли. Конь, казалось, понимал своего хозяина и, глядя на него большими умными глазами, тяжело вздыхал.

Пройдешь, бывало, ночью по селу — темно в окнах, лишь где-то в глубине избы вспыхнет и медленно затухнет тусклый огонь цигарки. Тянет мужик-хозяин горький на вкус табак-самосад, пока не сгорит замусленная газетная бумажка и не обожжет пожелтевшие грубые пальцы. Тогда протянется огненная дуга к шестку, рассыплется искрами перед заслонкой. Пройдет немного времени, и опять вспыхнет спичка, прижигающая цигарку.

Написал заявление в колхоз и Василий Ефимович, но не сразу решился отнести его в партийную ячейку. Больше недели с тревогой и даже со страхом поглядывал он в передний угол избы на божницу, где за засиженной мухами иконой лежала страничка из ученической тетради в косую линейку, на которой было написано заявление.

Но люди шли в колхоз. А на миру, говорят, и смерть красна. С облегчением на душе уснул он в ту ночь, когда вернулся из партийной ячейки.

Всего сорок два хозяйства записались тогда в колхоз. И назвали его новым, родившимся в те годы словом «Ударник».

Не остались в стороне от колхоза и зажиточные семьи Пастуховых. Но, странное дело, когда стали обобществлять скот и инвентарь, они оказались беднее бедных. До организации колхозов у каждого из них было по три-четыре лошади, а когда собрание решило обобществить часть личного скота и свести его на общий двор, то у них не оказалось ни одной лишней коровы и только по одной худенькой лошаденке: лошади были заранее проданы организациям, овцы и коровы забиты.

Никто тогда не сказал против Пастуховых ни одного слова. Зачем кричать? Человек пользуется своим добром, и пусть.

Согрешил в тот год против своей совести и Василий Ефимович. Скрыл от колхоза двухлетнюю свинью: не записал, когда регистрировали весь скот. Больше пяти недель тайно откармливал ее и решил зарезать накануне масленицы. Но, видно, тому, кто не бывал вором, никогда не воровать. На помощь Василий Ефимович позвал Егора Антоновича, соседа по дальним полям. Зажали они тогда в хлеву ожиревшую свинью, и Василий Ефимович, изловчившись, ударил ее по лбу обухом колуна: решили сначала оглушить, чтобы предсмертным криком не выдала тайного дела. Свалилась десятипудовая туша на свежую солому. Егор Антонович проворно оседлал ее и запустил длинный нож под сердце. Брызнула кровь. В это время, чтобы было понадежнее, Василий Ефимович еще раз ударил свинью обухом. Может быть, он слишком волновался, но удар пришелся по переносице. Свинья вздрогнула и вдруг разразилась таким душераздирающим криком, что, казалось, его должны были услышать в самом районном центре. Егор Антонович в один миг слетел с нее и ударился головой о загородку. Разъяренная скотина сбила с ног Василия Ефимовича и с визгом выбежала во двор, а оттуда на улицу.

Проклятая! Она бежала к центру села. По дороге за ней по снегу тянулся кровавый след. А тут навстречу — председатель сельсовета и партиец-двадцатипятитысячник…

Долго смеялось село над Василием Ефимовичем, а парни еще присказку придумали, будто свинья прибежала к сельсовету и кричала: «Спасите, режут!»

Странные дела тогда начались в колхозе. Газеты писали о бедняке и середняке, а все должности, начиная с председателя и кончая бригадирами, оказались заняты родственниками Пастуховых.

Поразмыслив, Василий Ефимович решил, что так-то, пожалуй, и лучше будет: они грамотные люди, газеты получают, знают законы, и у них больше связей в районе и в городе. Без этого, как ни крутись, а туго придется с большим хозяйством. А Пастуховы все могут. Вон у Никиты до германской войны было десять работников, а в летнее время и до двадцати набиралось. Поставь хозяином какого-нибудь бобыля — все развалит.

Между тем свели на общий двор лошадей, свезли инвентарь. Ничего не было жаль Василию Ефимовичу, а вот лошадь — как от сердца оторвал. Уж слишком долго пришлось жить без нее. Только четыре года назад впервые выехал на базар на своем коне как хозяин.

Начались полевые работы. Много было желания, азарта и бестолочи. Работали с подъемом, но на каждый клин заезжали всем колхозом — сорок и больше пахарей друг за другом. Остановился один из-за неполадки с плугом — все стоят. Каждый норовил работать на принадлежавшей ему раньше лошади и называл ее по-прежнему своей. Многие приносили в поле лишний каравай хлеба, чтобы подкормить сивку.

Во время полевых работ и начались для Василия Ефимовича большие неприятности. Дело было в середине июня. Еще до солнышка Василий Ефимович выехал в поле вместе со своей бригадой. Приехали к клеверищу, от которого начинался паровой клин. Василий Ефимович перепряг лошадь в плуг и, дожидаясь остальных, закурил. Кони тянулись к молодому густому клеверу.

В это время верхом на жеребце подъехал бригадир Лунев, тесть председателя.

— Что топчетесь? Заезжай! — показал он широким жестом на клеверище.

— Что-о? — удивился Василий Ефимович. — Где это видано, чтобы такое клеверное поле распахивать? Сейчас уже выше четверти… Я думал…

— Ты думал, — передразнил бригадир. — Не твоего ума тут дело.

— А зимой скот чем будем кормить?

— Эх, колхоз, колхоз! — с издевкой проговорил Лунев. — Ему говорят пахать, а он рассусоливает: делать, не делать? Какое твое собачье дело? Соломой будем кормить! Тебя-то никто не спросит.

— Да ты, Демид, посмотри, клевер какой! Ковер ведь, ковер. Да тут и пахать невозможно.